Капкан для Александра Сергеевича Пушкина - Иван Игнатьевич Никитчук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Этого музыканта надо обязательно вырвать из неволи… – сказала, поднимаясь от рояля Александра Осиповна, обращаясь к Пушкину.
– К сожалению, не удастся… Он уже умер…
Пушкин подошел к окну и стал смотреть в черную ночь, которая уже окутала город. Казалось, ему открылась какая-то тайна о значительности жизни, о его силе таланта… В этот момент он чувствовал огромный прилив сил… Надо уходить… У французского посла сегодня бал, на котором должен быть сам император…
Пушкин явился на бал французского посла герцога де Монтимара не переодевшись, а как был – во фраке, что выделяло его среди мундиров. Это не осталось незамеченным и вызвало недовольство царя, которое он сообщил Пушкину через Бенкендорфа: «Вы могли бы сказать Пушкину, что неприлично ему одному быть во фраке, когда мы все были в мундирах, и что он мог бы завести себе, по крайней мере, дворянский мундир; впоследствии, в подобных случаях пусть так и сделает»…
Комната Пушкина в гостинице Демута. Часть комнаты отделена деревянной перегородкой, там была устроена спальня поэта. Мягкая мебель. На столе две бутылки вина, закуска, фрукты на тарелке. Горят две свечи.
Пушкин по-домашнему в халате. В гостях у него один из его лучших друзей – недавно вернувшийся из Москвы Дельвиг в несколько подавленном состоянии.
– Я до сих пор никому не жаловался, поверь, Пушкин! Только тебе говорю это, говорю в силу нашей дружбы… Тяжело, брат, очень тяжело… Ты ведь знаешь, как я люблю свою Сониньку… Ее отец-самодур всячески препятствовал, и приданое давал ничтожное… С единственной целью, чтобы я отказался от нее… от Сониньки. Но я не отказался, и никогда ее не уступил бы никому… Но вот прошло всего лишь пять лет, и наша с ней общая жизнь рушится, мой друг! Для нее эта жизнь кажется узенькой, пресной, скучной… Ей хочется блистать, большого общества… Да, да… Четыре года не было детей, и вдруг – беременна!.. А что, если не от меня?
– Мне всегда казалось, что ее занимала журнальная работа, – Пушкин попытался отвлечь друга от грустных мыслей.
– Журнальная работа?.. Да я ее привлекал к этой работе. Она переписывала материал для моего альманаха «Северные цветы». Переписывая стихи Баратынского, она всегда жаловалась: «Ах, как длинно! Как скучно!.. Нельзя ли сократить? Докуда переписывать? Неужели все?» «Пиши, – говорю, – до точки». А ведь Баратынский никаких знаков препинания не ставит, кроме запятых. И в конце у него всегда стоит запятая.
– Ха-ха-ха-ха! – рассмеялся Пушкин. – Прости, голубчик!
– Да, запятая! Более того, он недавно у меня спрашивает: «А что такое родительный падеж?..»
– Ха-ха!.. Конечно, нет ничего веселого в том, о чем ты говоришь… Ну, а насчет Софьи Михайловны есть у тебя веские подозрения измены?
– Этап подозрений пройден, конечно… Об этом я тебе не говорил, а вот теперь… Какая грязь! Дичь! Тяжело…
– Но все-таки, с кем она тебе изменяет?
– Нет! Оставь, оставь! Разве можно? Не все ли равно, с кем? Грязь, грязь! Поверь, я совершенно выбит из колеи!
Пушкин налил ему вина.
– Выпьем… за то, чтобы все, о чем ты говорил сейчас, оказалось дичью, а твоя Соня – безупречной женой!
Дельвиг горько качает головой.
– Это уже звучит как явная нелепость! Что же, давай выпьем за нелепость.
– Друг мой Дельвиг! Нелепость уже в том, что мы влюбляемся в женщин, как в какой-то небожитель. А она зачастую просто мерзость и дрянь!.. Знаешь, – меняя тему, продолжил Пушкин, – я в январе просился у царя за границу или даже чтобы в Китай пустили с русской миссией… Из Китая можно было бы вырваться куда угодно, только бы вырваться из милого отечества, где черт меня угораздил родиться с умом и талантом!
– Бенкендорф отказал, конечно?
– Еще бы не отказал! Они с царем до сих пор еще за Арзрум на меня дуются: как смел я просить разрешения на посещение действующей армии у Паскевича, а не у царя, без воли которого в России и общественного нужника построить не смеют…
Дельвиг рассеянно слушает и бормочет:
– Я все-таки не теряю надежды, что Сонинька… Как же так, подумай? Ведь пять лет вместе! Не мало! Литературный труд… Ведь она мечтала о нем, когда была девицей. Я доставал ей книги, она много читала… И вот… Вот что из этого вышло!
– А что, если нам с тобой, Дельвиг, тряхнуть стариной и поехать к девкам? – вдруг предложил Пушкин. – Это лучшее лекарство от наших болезней!
– Ну, что ты, что ты! С ума сошел! – пугается Дельвиг.
– Вот тебе на! Чем же это плохо? Махнем к нашей знакомой, к Софье Астафьевне! У нее целый цветник девиц.
– Ты – другое дело, ты – холост, а я… Мне не хочется никуда отсюда, мне здесь хорошо…
– Да, Дельвиг, женщина – это всегда еще и загадка… – вспоминая что-то, сказал в задумчивости Пушкин. – Кстати, знаешь, как Вяземский сострил насчет Приютина, имения Олениных? «Или тебя Оленины не хотят уже приютить в своем Приютине?» Но от Олениной, между нами говоря, я отказался сам! Я только разыграл комедию, будто мне отказали: надо было пощадить девическую репутацию. Вот почему вышло так, что и Оленины говорят: «Мы отказали Пушкину!», и Пушкин говорит: «Да, мне действительно отказали!» Черт с ними! Мне-то что? Не мне замуж выходить, а ей! Если честно признаться, на меня тогда напал страх, как только я увидел, что и она согласна, и все они согласны… Нет, как хочешь, но разве можно променять свободу на какие-нибудь кисейные тряпки и мокрые пеленки? Представь, друг, что ты опять свободен, и едем к девкам!
Пушкин обнимает Дельвига и хочет стащить его с дивана. – Как хочешь, а я не поеду!
– А что же ты намерен делать?
– Буду здесь сидеть, пока ты меня не прогонишь…
В дверь постучали, и это сердит Пушкина.
– Какой там еще черт? Вот уж некстати!
Но он встает и идет к двери, открывает ее и видит своего знакомого по Москве Лужина.
– Господин Лужин из Москвы, – представляет он гостя Дельвигу. – А это Дельвиг… барон Дельвиг, поэт и мой друг.
Лужин и Дельвиг подают друг другу руку.
– Я только на одну минуту, Александр Сергеевич… И раздеваться не буду, простите, меня ждут внизу мои… с кем я сюда зашел… Хочу вам сообщить, что недавно на одном балу я встретил Наталью Ивановну и Натали Гончаровых…
– Как? Натали, Натали видали? – вскидывается Пушкин, просияв необычайно.
– Да, и даже заговорил с ними о вас…
– Обо
