Пленник волчьей стаи - Юрий Пшонкин

Матуха ждала их. Не доходя до нее три раза по десять шагов, Атувье опустил медвежонка на землю, легонько подтолкнул его в зад и пошел к яранге.

Медведица приблизилась к сыну. Тот припал на передние лапы, но тут же развернулся и вприпрыжку бросился за Атувье. Медведица встала как вкопанная, не решаясь последовать за сыном. Не-ет, она, видно, хорошо знала, как боятся медведей люди.

А медвежонок, обогнав ничего не подозревавшего Атувье, подбежал к Тынаку, ткнулся в ее ноги, затем кувыркнулся через голову, завалился на спину и, обхва­тив передними лапками задние, начал перекатываться с боку на бок. Ему нравилось так играть.

Тынаку не удержалась, громко засмеялась. Ведь она была совсем молодой женщиной.

Подошел Атувье и, еле сдерживая улыбку, хотел сно­ва взять на руки медвежонка, но тот впервые показал спасителю, что он хоть и маленький, но медведь: Атувье и глазом не успел моргнуть, как медвежонок махнул ла­пой, и рукав зимней рубашки, в которой ходил Атувье, был располосован острыми, внушительными когтями. Атувье вскрикнул — медвежонок содрал вместе с рукавом и кожу. Разозленный черной неблагодарностью спасен­ного им маленького кайнына, Атувье взял копье, тыкая каменным острием в зад маленького хозяина тундры, погнал его к матери. Медвежонок недовольно ворча, оглядываясь на Тынаку, неохотно отступал.

Видимо, и мамаша его почуяла неладное. Она издала какой-то до того не слышанный Атувье звук, похожий на хрип, и пошла навстречу. Атувье благоразумно попятился назад, на всякий случай выставив копье...

Медвежонок бросился к матери. Та сразу подобрела, расслабилась и, придавив легонько сына своей могучей лапой, принялась его облизывать, ласково урча. Медвежо­нок наконец-то понял, кто это его ласкает, и в свою очередь стал «целовать» мать. Выбравшись из-под ее лапы, он начал кувыркаться, перекатываться с боку на бок. А мать все старалась его лизнуть, терлась своей огромной головой о дорогой комочек. Однако она была все же строгой мамой: когда намилованный ею сын хотел снова податься к людям, медведица влепила ему такую «горячую», что тот взвизгнул, отлетел далеко в кусты. Выскочив оттуда, он послушно поплелся за матерью, которая уходила к реке.

...Атувье и Тынаку потом не раз видели их, но медве­жонок больше не подходил к яранге. Видно, помнил о ма­теринской доброй, но и тяжелой лапе.

Появление в их семье медвежьего сына немного скра­сило нелегкую жизнь отшельников. Но ушел с матерью кайнынчик, и жизнь снова потекла своим чередом. Тына­ку следила за очагом, готовила еду, чинила одежду и обувь, выделывала медвежьи шкуры, плела из бересты коробы и туески.

Атувье тоже без дела не сидел: помаленьку сооружал балаган, рубил на зиму дрова, вырезал дерн. И, конечно же, охотился, рыбачил.

Вечерами, намаявшись за день, молодые супруги по­долгу сидели возле костра и тоже находили работу ру­кам: Тынаку расчесывала сухие стебли крапивы, плела из них веревки для будущей сети; Атувье занимался любимым делом — вырезал из березовых наростов лож­ки, черпаки, миски, выстругивал распорки для будущих нарт.

Тынаку приметно полнела. Лицо ее покрылось пятна­ми. Но они нисколько не затмевали ее красоту. Она ходила теперь прямо, степенно.

Глядя на жену, Атувье втайне радовался и очень гордился — в нем уже просыпался отец, глава семейства,,

Однако наяву, как истый сын тундры, свою радость и гордость он не выказывал. Только старался, чтобы жена не носила тяжести. Теперь он сам таскал и рубил суш­няк для костра, сам ходил к реке за водой.

...Лето диким оленем сохжоем бежало по этим краси­вым, глухим краям. Отгудели полчища комаров, как ту­ман под лучами солнца растаяли, испарились орды гну­са… А на смену лету беговым оленем от моря льдов стремглав неслась сытая осень. Неслась, торопилась, под­гоняемая своей настырной соперницей зимой. И, как бе­говой олень перед концом гонок, осень дышала все запаленнее, обжигая своим дыханием горы, тундры, леса и перелески.

На Камчатке конец августа — время самое желан­ное, дорогое, радостное и сытое: озера и озерки кишат утками, гусями; тундра, склоны сопок усеяны брусникой, морошкой, жимолостью, голубицей. С каждым днем все тяжелее держать ношу веткам кедрача — наливаются, твердеют шишки. И куда ни ступишь, везде встретишь оленью отраду — грибы. А на мелководье, на перекатаю рек, еще недавно кипевших от кеты и горбуши, играет другая рыба — кижуч. Кижуч — рыба серьезная, увесис­тая, с мясом цвета спелой малины... И все это богатство земли этой диковинной освещено, пронизано добрым солнцем и прикрыто высоким-высоким куполом неба нежно-голубого цвета. Бездонное небо, словно огромная голубая яранга, стоит над разноцветной, щедрой землей коряков, ительменов, эвенов и чаучу. Над землей рыбое­дов и оленных людей. И невозможно оторвать глаз от засасывающей лазури, от белых стаек облаков, похожих то ли на лебединые стаи, то ли на стада белых ездовых оленей. В это время, время буйства красок увядающих деревьев, кустарников, ягодников, осень словно дарит впрок жителям этой земли диво дивное перед наступлени­ем долгой, студеной зимы, у которой здесь лишь два цве­та — белый да скупая синева. А белое изобилие снега убивает чувства. Потому-то на зимней одежде чаучу так много яркого, пестрого: пушистые кисточки на кухлян­ках, малахаях и даже торбасах, выкрашенные в охрис­тый, огненный цвет. И не потому ли у народов Севера, у народов Камчатки так ценился разноцветный бисер, что шел на отделку торбасов, малахаев, кухлянок, поясов. Богата зима цветом чистоты и девственности, но чрез­мерное ее богатство утомляет глаз человека.

Вот и Тынаку, собираясь в тяжелую жизнь жены от­верженного, среди прочих необходимых вещей взяла с собой и маленький замшевый мешочек разноцветного бисера. Прошлой весной отец привез бисер с побережья от богатого американа, скупавшего у местных пушнину. Она хотела этим бисером украсить торбаса и кухлянку мужа, но когда почувствовала под сердцем плод, то пере­думала, решила, что украсит бисером торбасишки ма­ленького. Да, она обязательно украсит их. Атувье, конеч­но, не обидится. Перед кем ему красоваться, кому по­казывать, какая у него хорошая жена? Медведям и зай­цам? Да и нет у него пока торбасов. Нет камуса для них, потому что... потому что не добыл он пока ни одного оленя. А те, в которых он ходил, когда охотился с вол­ками, совсем плохие. Одни голенища остались. И те дра­ные... Еще как только они пришли сюда, она отрезала кусок шкуры неблюя, что захватила с собой, и сделала из нее две подошвы. Муж-то давно носил торбаса без по­дошв. Но подошвы из неблюя быстро прохудились, и она, выделав кусок первой медвежьей шкуры, вырезала новые подошвы. Ой-е, торбаса у Атувье все равно плохие, но где взять камус для новых? Нет оленей, нет камуса. Как они будут дальше жить, во что одевать маленького? Ну ничего, как-нибудь проживут. Скоро выпадет снег, и Атувье будет охотиться на длинноухих. Он уже петли из сыромятных ремешков готовит. И Черная спина помо­жет. Умный волк, очень умный.