Здесь, под северной звездою... (книга 1) - Линна Вяйнё
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Особенно страдал от этого пастор. Он просто не мог жить среди раздоров. Он несколько раз пытался переубедить жену, но это приводило лишь к столкновениям, которые кончались слезами Эллен. Однажды вечером она не легла в их общую постель, а устроилась в детской вместе с Ани. Утром пастор сказал с упреком:
— Эллен, это уже просто смешно. Скоро слуги начнут догадываться.
— Как ты сказал? Смешно?.. А у меня уже нет слез... Я одинока... Одна с детьми... беззащитными, оставленными на милость моих родственников.
Эллен продолжала спать отдельно. Ани сделалась предметом неустанной заботы и нежности. Часто до слуха пастора доносились слова, предназначенные для него:
— Бедный ребенок! Мамина девочка. Дай маме заплести твои косички. Мама тебя никогда не покинет.
Флегматичная девочка мило принимала все ласки, не понимая, почему, собственно, мать так горячо заверяет ее в своей любви. Перед сном Эллен иногда под каким-нибудь предлогом выходила в залу в ночной рубашке. Пастор с тоской поглядывал на жену. В первое время их брачной жизни ему особенно нравилось видеть ее в ночной рубашке. Эллен распускала свои густые красивые волосы, закрывавшие половину спины. Стянутая поясом ночная рубашка обрисовывала тело, о котором в одну из первых ночей он нежно шепнул Эллен на ушко:
— Любимая! Такую красоту называют божественной, но каким оружием была бы она в руках сатаны!..
Эллен уже минуло тридцать, но ее пышная красота была в самом расцвете. Пастор смотрел на жену. Ее голова делала маленькое, едва заметное движение — и волосы переливались, словно полыхали. В ее походке, в осанке было что-то вызывающее.
— Эллен... Давай поговорим... Ведь мы все-таки муж и жена... Почему ты не хочешь понять меня?
— Я все готова понять. Но от мужа я жду поддержки, когда речь идет о жизни и о будущем моих детей.
Эллен уходила, а пастор опускал голову:
— Господи, дай мне силы...
Шли дни. Пастор пытался найти выход, но тщетно. Он набрасывал план проповеди, но и тут у него ничего не получалось. Темой была братская любовь между людьми — шла русско-японская война. На полях конспекта стали появляться цифры. Литры молока помножались на число коров и затем вновь помножались на закупочную цену, объявленную молочным заводом. И в результате получалась недурная сумма.
Если у Коскела отобрать землю по одну сторону водосточной канавы—у них был бы отличный луг. А Коскела можно уменьшить отработку: заменить один день с конем на день без коня. Ведь он уже стар и болен, и фактически торппа требует от него непосильного труда. Жизнь его, несомненно, станет легче. Ну а его сыновья — так ведь они же ничего не корчевали. Так что с ними дело ясное. Собственно говоря, это было бы услугой старому Коскела. Он бы прожил и с меньшим хозяйством. Да уж и пора считаться с возрастом. Ему пятьдесят лет. Он заслужил право отдохнуть. Но из-за жадности он изведет себя и в могилу вгонит преждевременно — ведь его торппа непомерно велика. Ему отлично хватило бы меньшего надела, а работать было бы легче. Да, да, конечно. А кроме того, я же думаю не о собственной пользе, а об интересах прихода. У меня есть обязанности по отношению к церковному имению.
Но едва лишь он представил себе разговор с Коскела, как снова отказался от этой мысли.
Спал он по-прежнему один. И, долго не засыпая, все бился над тем же вопросом. Днем супруги говорили только о необходимом, о неотложных делах. Стоило коснуться торппы, как сразу возникала ссора. С каждым днем Эллен казалась пастору все красивее. Даже заплаканные глаза придавали ей очарование. И он чувствовал, как в нем поднимается могучая волна нежности. «Да... Она борется за детей... Она ведь по-своему понимает их благо... О, как я ее любил... И как все еще люблю...»
Два дня спустя они сидели в зале. Было уже время ложиться спать, но Ани упросила маму сыграть ей что-нибудь. Эллен подошла к роялю и начала играть. Пастор смотрел на профиль жены. И вновь он ощутил прилив любви и нежности. Когда-то Эллен любила петь, аккомпанируя себе, и вот сейчас она запела. Голос ее звучал чисто и сильно, хотя иногда металлически резковато. Пастору не нравилась манера Эллен произносить гласные слишком закрыто. И «л» выделялось чересчур звонко, неприятно. Но песня была та же самая, которую он слышал, когда был еще женихом:
В закатной дымке золотой
Бел лебедь пролетел,
Спустился к заводи лесной,
И плыл, и песню пел.
Он пел: «Любезна небесам
Финляндии земля.
В ней день глядит и по ночам
На летние поля!..»
Пастор забыл обо всем, забыл и о прошедших днях молодости. Он лишь смотрел на Эллен, которая пела, и его все сильнее охватывало чувство нежности.
Те люди счастливы вдвойне,
Что любят в том краю...
«Она ведь ради детей... В ней мать говорит... И разве страсть к собственности у Коскела — более благородное чувство?..»
Хоть лето коротко твое,
Его прекрасен зов.
Ты знал любовь и пел ее
У финских берегов!
Эллен встала. Она хотела уйти в детскую, но пастор тихо сказал:
— Эллен.
— Что тебе?
Она вопросительно взглянула на мужа. Пастор почувствовал, что волнение сжало ему горло. В смутных, мятущихся образах представилась ему тоска одинокой ночи. Лишь присутствие Ани мешало ему заключить жену в объятия.
— Эллен, кончим это. Я все обдумал... Наверно, мы придем к согласию.
Ани удивилась, что мама больше не идет спать в детскую.
— Милая моя девочка! Мама спала там с тобой потому, что у тебя был насморк. А теперь он уже прошел. Спокойной ночи, маленькая. Поцелуй папу.
В
