Цвингер - Елена Костюкович

— Видимо, дело в том, что русские как раз активно столбят себе обширные территории в Антарктике. От зоологии к политанализу, — отреагировал кто-то из интерполовских сослуживцев, кажется, Жильбер.

Так вот, снова в Киев, для подачи заявления, Ульриха не пускали. Кранты. Следующей визы не дают и ни за какие муки ада уже не дадут.

Но плохо они знали Ульриха.

Через месяц он уже обедал с дамой, которая подписывала все посольские и консульские квитанции на переезды французских дипломатов. А поскольку именно переезды составляли для дипломатов серьезную статью дохода, ибо давали огромные возможности раздувать счета… и там были задействованы милые, любимые, спасительные транспортники… в общем, письма Люки и Ульриха теперь курсировали на Украину и с Украины французской диппочтой.

Дальше — еще хитрее. Ульрих, монетаризовав свои геройства (пропаганда французского Сопротивления и последующий за это арест), натурализовался во Франции с почетом. Теперь он оформлялся уже не через швейцарскую, а через французскую тургруппу и этим-то манером протарзанился опять в Киев.

Беда, что правила вынуждали держаться тесно с прочими французами и регистрироваться с ними в гостинице. Лишь после этого он тайно перешел к Жалусским. Он остро чувствовал, что нарушает закон и что нарушает его в стране, где в общем и целом нет закона. Что за ним, скорее всего, топтуны. Что его могут зажать как нечего делать на выезде.

Но все-таки правдами и неправдами они подали заявление. Получили талон в магазин для новобрачных «Весна». Вика в байковых шароварах как раз заносил во дворе, уперев конек, клюшку для удара по шайбе и готовился близоруко промазывать, когда торжественный Ульрих, с серыми хризантемами, перевернутыми вниз головой, объявил ему: «Теперь я твой папа!»

Вика смутился, натащил на глаза шапку с дерматиновым верхом. В этот день играть в хоккей не пришлось. Вся компания отправилась обмывать помолвку в «Ривьеру». Над Почтовой площадью, над Днепром, с феноменальным наклоном мартовского неба и огромностью обзора: Вика никогда не забудет, как отказывались вместить безразмерный горизонт глаза, когда он наваливался грудью на ресторанный парапет.

Эйфория и помешательство взрослых подействовали на Виктора. У него началась внеочередная ангина. Но внезапно все воротилось на круги своя. Туристская виза Ульриха через неделю истекла. Снег стал скучным, ноздреватым и растаял. Хоккея уже не светило. В футбол из-за грязи было начинать нельзя. Виктор бухнулся в «Трех мушкетеров», мечтая, как, приехав во Францию, первым делом заявится к Тревилю. Семилетних в мушкетеры берут? Может, сыном полка?

Но регистрацию брака пришлось переносить. Ульрих не смог явиться. В турпоездочной группе ему единственному возвратили из посольства СССР голый и лысый паспорт без какой бы то ни было отметины.

— И все же я расписаться с Люкой сумел! Обходным путем! Мои военные заслуги было выставлять непозволительно… они засекречены. Не засекречена только отсидка, а за нее не полагается наград…

— …и даже отсидки как таковой, как знаем, у тебя не было. У тебя написано «не судим» в анкетах во всех.

— И отсидки не было. Хотя французы мне за нее дали гражданство. Не на что было сослаться. Ничто в голову не шло.

— Ну а потом пришло.

— Хотя могло бы прийти раньше. Еще до тех событий. Ведь все лежало на поверхности с самого начала, а я не сразу допер. Никита Хрущев во Франции в шестидесятом встречался с ветеранами «Нормандии — Неман». Ну, с теми, кто уцелел. А я был связан со всей этой французско-русской самолетной историей. Конечно, негласно. В сорок втором я криптовал их переговоры, когда в декабре они летели в Россию с авиабазы Раяк через Иран. Это не афишировалось. Все, что должно было быть в эфире по-французски, требовалось маскировать от немцев. Ну, прибыли. Их приписали к аэродрому Иваново-Северный осваивать работу в экстремальных условиях русской зимы и вообще изучать матчасть. Я навещал их согласно заданию всю зиму. Обслуживал и шифровал инструктаж.

— Ульрих, ты не мог бы покороче?

— Не хами. Тебе важные сведения говорят. Балбес. Там была куча французов прекрасных. Четырнадцать летчиков и человек шестьдесят авиационных механиков. Правда, в отчетах я там не фигурировал. Поскольку вообще не фигурировал никогда. Но ребята настояли, чтоб и меня пригласили на нормандско-неманскую высокую церемонию в Париже.

— И там ты сфотографировался в обнимку с Хрущом.

— Вот, и там я попал в кадр с Хрущевым, опубликованный во многих газетах во Франции. Размыто, но узнаваемо. Эта фотография, я знать не мог, оказалась залогом главного моего счастья! Приложил снимок к новому письму в российское консульство… Вика, вообрази, под это дело я пошел, как Як-истребитель, вытребовывать свою невесту любимую. Расписались! Под эту карточку дали мне визу, и я поехал расписываться! Вот такой пиетет вызывал у них кукурузный хрущ.

— Вы расписались, но почему-то мы потом три года просидели в отказе.

— А потому что, на мое несчастье, через месяц после того попятили Хруща…

Мама рассказывала, как в загсе ее тяжелым взором сверлила регистраторша: «Ты такая симпатичная девчонка — что на тебя, русских ребят не нашлось? Зачем тебе этот капиталюга француз?»

— А вот знаешь, Викуша, у нас в инязе некоторые девушки в те годы выходили за французов. Те учились в университете на философском и были членами французской компартии. И вот тех девушек никто не упрекал. Только меня. Тем, кто учился у нас в инязе и выходил за славистов — слависты тоже многие были членами компартии, — тем давали разрешения. А кто выходил замуж за буржуя, как я…

— Мам, разве Ульрих буржуй? У него же капиталов нету.

— Не важно. Еще хуже. Хуже всех с их точки зрения были или журналисты, или такие, как Ульрих. Репрессирован, реабилитирован, реэмигрировал, что ты! Вообще могли отказать в регистрации. А когда познакомились, я студенткой была — вполне могли и услать меня на Братскую ГЭС, не дав кончить институт. Еще знаешь как повезло, что меня почему-то не тронули.

И вот Люка с Викой, подавая на выезд, три года имели отказ за отказом — «неправильно заполнены документы», «представляется нецелесообразным», «заявительница имела допуск к секретным материалам»… Это французские научные журналы, по их мнению, были секретными материалами!

— Эта босота, — хитро комментировал куривший у окна Плетнёв, — тебя никуда, Люк, не выпустит. А вот я могу вас всех прямо завтра во Францию прогулять. И билеты вот.

И на хор недоумевающих голосов:

— Какой-то певец, француз, хотя армянин, выступает на следующей неделе!

И пошли на Азнавура толпой. Лучше всех ловил слова, оказалось, Вика. Люка, закусив губу, была вынуждена признать, что со слуха и быстро и под музыку — плохо разбирает. Лера, Сима и Лёдик, не обязанные ничего разбирать, сидели широко улыбаясь, хлопали и наслаждались запросто.

Вот и вся Франция! Вдобавок внезапно выяснилось, что Люку с Ульрихом не предупредили, а документы для выезда недействительны, ибо брак не переподтвержден во французском посольстве в Москве.

Снова исчезали посланные письма, гадила таможенная цензура, не проходили звонки.

Слава богу, что из Парижа в Киев на гастроли собрался случайный знакомец Ульриха по московскому фестивалю, маркиз де Сервиль. Они столкнулись с Ульрихом нос к носу в бистро в Париже, и оба вспомнили, как жительствовали рядышком в «Украине» в пятьдесят седьмом.

— Я ему припомнил, как они там топали в коридоре, репетировали баскский танец. Вообще-то он умел и гопака. Хотя потом уже нет, ногу повредил. Он большей частью балетмейстер. Да ты видел, как танцует Мишель Сервиль! Он же играет лейтенанта Пикара в фильме «Нормандия — Неман». Я там консультировал. Там он танцует гопак. Ну а в шестьдесят шестом сидели, ели, он мне вдруг, что женат на киевлянке, зовут ее Лена, а все благодаря Евтушенко. Тот разрекламировал Сервиля на Украине как друга украинского народа.

— То есть как?

— Ну, Сервиль еще и рисовал. То есть рисует он и сейчас, вопрос — как. Но почему-то у него есть гравюры к шевченковским виршам. Украинцы его пригласили, и там он нашел себе жену. Вот эту вот Лену. И именно в шестьдесят шестом у Сервиля открывалась как раз персональная выставка в Киеве, на Красноармейской, в выставочном зале Союза художников. В двух шагах от вас.

— Да. Как выйдешь из подъезда — налево и прямо.

Тут-то и поехал из Парижа Люкочке от Ульриха целый тюк. Полные инструкции, как действовать, на кого давить, кого просить, а также подарки — книги, кофточки пушистые Лере и Люке, импрессионисты Симе, замазка для рукописей (на десяток человек), и сыры, и ликеры, и моднейший набор (четыре цвета) шариковок для Викуши.

Мишель и Лена растормошили, развеселили Люку. Свели с репатриантами, знаменитыми парижскими артистами Федором и Марией Паторжинскими, которые сидели и ностальгировали по Франции в двухкомнатной квартирке неподалеку, в районе Крещатика. Люка стала ходить к ним часто. Они ей описывали подробности заграничного бытья, диктовали, кому звонить от их имени по приезде. Вика выхватывал проходные детали из взрослых услышанных разговоров и улетал во Францию помыслом. Трепетно, хотя и с напускным равнодушием, каждый день ждал, когда же мама начнет ежедневный французский урок. Ставили пластинки — Эдит Пиаф…