Цвингер - Елена Костюкович

Мишель и Лена растормошили, развеселили Люку. Свели с репатриантами, знаменитыми парижскими артистами Федором и Марией Паторжинскими, которые сидели и ностальгировали по Франции в двухкомнатной квартирке неподалеку, в районе Крещатика. Люка стала ходить к ним часто. Они ей описывали подробности заграничного бытья, диктовали, кому звонить от их имени по приезде. Вика выхватывал проходные детали из взрослых услышанных разговоров и улетал во Францию помыслом. Трепетно, хотя и с напускным равнодушием, каждый день ждал, когда же мама начнет ежедневный французский урок. Ставили пластинки — Эдит Пиаф…

…Надо, кстати, съездить проведать Мишеля де Сервиля. Недавно ему праздновали восемьдесят. Бодр, рисует картины. Его в теленовостях показывали. Обязательно напишу Мишелю. Напомню Киев.

Надо бы послушать-записать, что он помнит о маме, о деде, о Лёдике, конечно. И о «Нормандии — Неман», о шестидесятых годах, об Андрее Вознесенском. У него, я думаю, солидный собран архив.

Вылезу из франкфуртской мясорубки и позвоню тебе, Мишель.

В шестьдесят шестом Франция вышла из НАТО. Визовый режим со стороны СССР облегчился. Ну и прикатил тогда Ульрих, повез в Москву Люку и Вику. В Москву, во французское посольство, в пестрый купца Игумнова особняк. Переподтверждать зарегистрированное в Киеве бракосочетание.

Троица, посмеиваясь, поселилась в бывшей Ульриховой гостинице «Украина». Ульрих им прочел целую лекцию о сталинских небоскребах, как эти египетские постройки возводились силами заключенных, то есть рабов. Половину слов Вика не понимал, а смысл понял. И еще он понял, что жизнь пойдет отныне по-французски. И вот она, французская жизнь: обедать в «Астории» и «Европе», вазочки кетовой икры, вырезка, зеленый горошек, все на одной тарелке, картошечка, огурчик, маслины, корнишон…

А потом еще год Ульрих обивал пороги советского посольства в Париже, требовал и настаивал. Там его затягивали в укромную камору, говорили, что выпустят Люку, если он согласится сотрудничать. После всех-то его сидений и дознавательств!

— Я уже и посотрудничал, и получил от вас награду за работу, — сказал на это Ульрих, — не много ли для одного?

Разговор был малоприятный. «Инструктор посольства» бахал кулаком по столу. Ульрих сидел в привычной, крепко усвоенной на допросах позе, которую его веселый энкавэдэшный следователь некогда именовал «мандавошек искать»: повесив голову, чтобы не встречаться глазами с моргалками истязателя.

Инструктор посольства вздохнул и, видимо утратив надежду уболтать Ульриха, засобирался домой. Завернул в салфетку шоколадную конфету, которую ему принесли в кабинет вместе с жидким чаем. Ребенку, что ли, домой несет? После войны, в сорок шестом, они уносили детям полпайка. В ту пору был и у следаков недоед… Но то было в послевоенное время…

— Странно, я не догадался сразу! Они и в наше время недоедают, проживая в загранице! Они тут бедствуют, да-да! Сквалыжничают в посольствах, каждый сантимчик экономят. Откладывают чеки для «Березки». Несут с работы к себе в общежитие электрические лампочки и столовскую еду. По одной конфетке ребенку в день. Все это советское, неизменное.

Вот эти крохи из рассказов Ульриха удалось, как корпию, нащипать. А сам он — Виктор — почти ничего не помнит. Он не жил, он ждал. Как под наркозом. Он прождал все предотъездное время. В школе сторонился мальчишек, жался к стенкам. На расспросы ребят отвечал: мама вышла за француза, во Францию переедем. И боялся выдать себя перед Лерой, чтоб не знала она, до чего страстно-бешено Вика дожидается этого отлета в космос, катапультирования в новый волшебный край, к капитану Фракассу и Сирано де Бержераку.

Ульрих единоборствовал с бюрократической махиной. Двигал горы. Горы двигались вяло. Но через несколько месяцев («А принесите справку о несудимости? А нотариально заверенное согласие родителей Зимана? А поэтажный план отведенной вам жилплощади? За ответом не ранее чем через шесть месяцев!») вдруг загорелась надежда на второй военный маневр — на визит де Голля в СССР.

— Я и самого де Голля в шестьдесят шестом потеребил. Верно сориентировался. Напомнил, что был ему представлен в декабре сорок третьего года в Москве. Когда де Голль встречался с Молотовым и с бывшим чехословацким президентом Бенешем. Я обеспечивал секретку, был удостоен похвал. Провожал де Голля на Курском вокзале двадцать восьмого декабря сорок третьего. И представь себе! Напоминанием-то этим я и попал в яблочко! Он меня вспомнил, и оказалось — в наилучший момент.

Шестьдесят шестой был тот редкий год, когда советские начальники вовсю растапливали европейские льды. Эренбург торжественно преподносил в Лувре министру Мальро охотничье ружье Бонапарта. И первый президент приличного государства раз в кои веки согласился приехать к русским…

— Нас с Люкушей поместили в список спасаемых, который де Голль лично Косыгину в руки дал. В общем, это в конце концов всю нашу жизнь и определило. А также, естественно, и твою.

Де Голль ткнул в руки Косыгину список таких, как Ульрих, мыкавших горе женатиков. И дело сдвинулось с точки. Вдобавок, ну, кто знает, пятидесятилетие революции умягчительно сработало, что ли. В ноябре шестьдесят седьмого, на десятый год знакомства с суженой, Ульрих перевез во Францию и ее, и мальчика.

Трудно воскрешать детали первого времени. Вика был слишком занят собой. И мало что припоминает о маминых годах в Париже. Их и всего-то было шесть. Вывезя в прошлом году из Киева письма, Вика пересмотрел первые заграничные дни глазами только что туда попавшей мамы.

Перед отъездом ей наготовили бабка Лиза и работница Гапа (Лера как в трансе была, ни к чему не прикоснулась) чемодан льняных, вручную вышитых скатертей, пододеяльников, наволочек.

— Все это барахло в Париж не повезу. Не стану смешить людей. Там добра такого никому не надо!

— Ну и хорошо! Не понадобится, пришлешь назад, нам оно очень пригодится, у нас такого нету!

Вика воочию видит, как Люка обливается слезами в опустошаемом для смены колес поезде в Бресте, ступая с лесенки на перрон, чтобы навсегда сказать «прощай» матери. Как колотится в рыданиях поехавшая провожать их до Бреста Лера (Сима вообще сказал, что не вынесет, он дома остался и сел с Лёдиком пить). Ну и Вика, конечно, выл, как и можно было ждать от него. Даже таможенница чуть было не заплакала вместе со всем этим табором.

Из репродуктора передавали начинающую, но уже покорившую СССР по телевизору звезду французского мюзик-холла. Певица подражала Пиаф. Не отличишь. Очень похожий на Пиаф голос. Вика отвлекся на эту имитаторшу, слезы высохли. И сразу встык, баритоном Левитана — про то, что бомбят Ханой и Хайфон.

Певицу они сразу, как приехали, увидели в телевизоре. Она была с блестящей и густой стрижкой «паж». Люка пишет родителям, что тоже сделала себе такую в первый же год во Франции, распрощавшись с круглым начесом, который сама называла, подтрунивая, «вшивый домик». Люка вообще в тот период, можно проследить по вложенным в конверты снимкам, менялась каждый месяц, ища себе парижские очертания: то мини, то пижама палаццо. Линяла лоскутами, подобно ящерице. Нащупывала стиль. Для теоретической платформы читала только что вышедшую «Систему моды» Барта. Есть фото: Люка на диване, Бартова обложка загородила пол-лица.

Вообще-то Виктор знает, что подразумевал Ульрих, когда коряво описывал ту самую первую встречу с мамой. Мама была безупречна. И при этом вызывала желание защитить. А особенно — разгадать. Виктор ведь тоже маму не разгадал. Не успел. Времени не хватило. Слишком много в ней было уровней защиты. Из-за комплексов? Из-за перенесенных травм? Каких? Что мы о ней знаем?

Даже родители знали мало. Виктор убедился в этом по поздним разговорам с Лерой.

Да, Лючия боялась… как бы это сказать? Засветиться? Нет, не то. Хотя близко. Попасть под яркий свет. Себя явить. Лючия загораживалась стандартностью. Что в ходу у подружек — примерно это и следует носить. Что хвалят серьезные люди — нельзя не посмотреть. И конечно, о чем толкуют «все» — следует читать. В киевское время Хемингуэй, Ремарк, Цвейг, Голсуорси, Фейхтвангер, Маркес, Грэм Грин, Белль, Пристли, О’Генри, Сэлинджер. Переплетенный, выдранный из двух журналов «Мастер и Маргарита». Кое-что подпольное от «1984» до «Экзодуса» Юриса (очень скромный исторический дайджест в обличье мелодрамы, но на актуальную еврейскую тему)… Ни на шаг в сторону от банальной нормы. Поразительно, правда? Эти-то книжки она и в Париж привезла, и теперь у Вики в спальне сей инженерский набор, раздирая душу, пылится.

Правда, в парижской Лючииной жизни особый стеллаж заняла диссидентская словесность, ставшая главным для нее делом. Но и к подбору тех названий, ежели уж совсем по совести, признаем, она подходила не самостоятельно.