Марафон нежеланий - Катерина Ханжина

Я уже почти утонула в болоте грез, приоткрыла глаза, чтобы закрыть их до утра, и вдруг увидела тень на стене. Очень глухо скрипнул пол. Я задержала дыхание. Еще один еле различимый шаг. В мою сторону. Она думает, что я сплю. Нужно просто резко вскочить на ноги и попытаться выбежать из домика. Но тело как будто парализовало. Ну все, теперь моей маме будут присылать открытки.

Еще два шага. Теперь громкие, не крадущиеся. Кто-то присел у меня за спиной, наклонился к матрасу. Мои кулаки крепко сжались – единственная часть тела, которая не онемела. Я как-то отстраненно почувствовала, как ногти впиваются в ладони.

Потом кто-то прошептал мне на ухо:

– Хватит притворяться, что ты спишь.

– Она… она не терпела невнимания. Даже если внимание было основано на ненависти. Особенно если на ненависти. А еще она никогда не могла быть не первой. Все, что после номера один, – ординарность. Она обожала подчеркивать свое превосходство, каждым жестом и действием говоря: «Я лучшая и недостижимая». Она часто готовила рефераты не только по своей теме, но и по другим, наиболее сложным. Чтобы дополнять поверхностные выступления наших одногруппников своими блестящими знаниями по любому вопросу. А если ей не давали высказаться, то она начинала задавать вопросы. Никто ведь обычно не задает вопросы, потому что не слушает чужие выступления, составленные из копипаста «Википедии». Поэтому преподаватели обожали, когда она проявляла инициативу. Как-то раз одна наша одногруппница Оля готовила реферат про Дега. Для Оли это было очень важное выступление, чуть ли не решающее. Она каждый день рассказывала, как тщательно готовится, покупает в букинистических лавках его альбомы. Оля была неглупая, но всегда очень нервничала на выступлениях. Ей приходилось зубрить текст, только так она могла рассказывать. Иначе – заминка, и все… Потом уже не собраться. Ей даже преподаватели старались не задавать вопросов, потому что начинались покраснение, заикание, спотыкание о простые слова – и в конце выступления она со слезами на глазах, на дрожащих ногах, пошатываясь, шла на место, и всем было стыдно, что мы на нее смотрим. В этот раз она рассказывала так уверенно, так легко. Преподаватель решился задать ей простой вопрос (про связь картин Дега с японскими ксилографиями), и Оля связно ответила, даже правильно произнесла фамилии Хокусая и Хиросигэ. Аду это выбесило. И хоть она и выступила действительно блестяще, рассказав про женщин-сюрреалисток, про которых никто из нас не знал, в тот момент она яростно пылала из-за того, что хвалят еще кого-то. Ее тихое, сладковатое «А можно вопрос?» обычно означало, что отвечающего сейчас скинут с пьедестала. Она спросила: «Правда, что Дега ненавидел женщин и поэтому изображал их на своих картинах в таких непривлекательных позах, как будто бы животных в зоопарке на потеху зрителям?»

– Ну, как же, он же красиво рисовал балерин, – ответила Оля.

– Ну да, балерины… Я думала, что ты изучила его творчество глубже. А как же его поздние работы? «Мытье», «Ванна», «После ванны»?

Я понимал, что она тоже подготовилась. Она никогда не интересовалась Дега. Тогда мы уже жили вместе пару месяцев, я наизусть знал все, что она думала об изобразительном искусстве, кино и литературе. О другом мы и не говорили. Импрессионизм Ада воспринимала только как неотъемлемую, но слишком растиражированную часть общей истории. И как бы мне ни было жалко Олю, я все равно смотрел на Аду с восхищением: всегда обоснованное мнение, не похожее на другие; отсутствие страха сказать все в лицо. После занятий я, конечно же, сказал ей, что с Олей можно было бы и промолчать, все равно Ада – лучшая. «Поэтому я и не могла промолчать».

– Как вы расстались?

– Да как-то внезапно и непонятно. Она неделю рыдала, что все это не ее, что со мной она гниет. Потом резко успокоилась, устраивала какие-то необычные «романтичности», много рисовала, почти не спала. В один день не пошла в универ, сказала, что не выспалась. А когда я вернулся, ее вещей уже не было. Ее мать сказала, что она зашла рано утром и забрала все драгоценности: сережки, пару колец, какие-то крестики. Все, больше мы не общались. От ее матери я позже узнал, что Ада уехала в Питер. Надежда Алексеевна звонила мне несколько раз и просила, чтобы я уговорил ее вернуться. Говорила, что Ада там живет с какой-то компанией сектантов-художников, которые рисуют ее кровью. Но мне гордость не позволяла позвонить ей. Она всегда презирала слабых. Тем более вскоре я прочитал про их перформансы и понял, что Надежда Алексеевна, как всегда, выдумала что-то демоническое. Вначале я даже обрадовался, что она примкнула к творческой группе – я был уверен, что она прогремит, наверное, каждый, кто ее знал, думал так. Она прогремит, а я когда-то был частью ее биографии. Потом, с дипломной практикой и далее работой, я забыл про нее. Ну, как забыл… Я помнил про нее прошлую, которая училась со мной, спала под моим боком. Но о ней настоящей не думал, тем более что о них ничего не было слышно. И вдруг три года назад Надежда Алексеевна звонит мне на работу, в редакцию. Рассказывает, что Ада пропала, не звонит ей уже больше месяца, а Адам не берет трубку. И тут во мне вскипели злость и ревность, в которых я не признавался себе годами. Этот талантливый ангел посвятила себя им, а они за те годы не дали ей раскрыться и что-то сделали с ней, наверное, от зависти. Как я тогда ненавидел Адама. Ведь я поддерживал все ее начинания, оставаясь в тени. Со мной она бы стала знаменитой писательницей, художницей, режиссером, да кем угодно! Потому что я не перетягивал бы одеяло на себя, я просто был бы рядом. Я написал ужасно непрофессиональную статью, с надуманными обвинениями, но такое у нас любят. Ее подхватили сначала региональные СМИ, потом и федеральные. Я представлял, как разоблачу Адама и хотя бы так отомщу за нее. Но вдруг Надежда Алексеевна получила открытку. Мы с ней решили, что это сделал испуганный Адам, хотя подделать витиеватый почерк Ады сложно. А потом… потом она позвонила матери. Сказала, что влюбилась в австралийца и уехала с ним в кругосветку. Так прозаично, совсем не похоже на нее. Но звонок не подделать. Как мне было тогда стыдно… Мне стало казаться, что я всю жизнь был таким – слишком падким на яркое,