Марафон нежеланий - Катерина Ханжина

– Конечно. – Я легла, закутавшись во влажную простыню, и отвернулась к стенке. – Спасибо, что разбудил.

– Извини, но я бы не уснул, не узнав, что ты собираешься делать.

– Теперь не усну я.

– Я могу остаться, если хочешь.

– Расскажи мне сказку. – Я повернулась к нему и по-детски потерла глаза.

– Про «Колючую Розу» или «Холодную Луну»?

– Про Луну.

– Ты знаешь, она правда была ледяной. Ночью, когда Ада впервые осталась у меня, я проснулся из-за ее холодных пальцев ног. Ада так тихо дышала, что я подумал: «Она умерла!» Почему-то она никогда не могла согреться. Ну, нам было горячо, но она очень быстро остывала. И так во всем. Я думаю, и к нему она остыла, но он не захотел ее отпускать.

– Но три года… Ты думаешь, он три года держит ее взаперти? Как тогда она смогла отправить открытку? Мне кажется, сейчас это сложнее, чем позвонить по телефону.

– Может быть, сначала ей это нравилось? Она играла в плененную музу… Она любила в проблемных ситуациях представлять себя героиней кино или книги. С детства. Ее мать сошлась с каким-то сектантом, который считал Аду исчадием ада. Она придумывала истории, в которых была то Золушкой с ужасным «мачехом», так она его называла. То заколдованной принцессой, оказавшейся в нашем мире. То дочерью шпиона, который скоро заберет ее и обучит всему. Ее невозможно было довести до истерики. Я представляю, что она думала: «Он обожает меня настолько, что готов нарушить закон», «Он вдохновляется только мной». А сейчас… Что-то произошло. Наверное, он разочаровался, что не смог прославиться так, как мечтал об этом. Винит ее. Не знаю…

– А может быть, ей не дает покоя успех «Джунглей», из которых она сбежала? И она решила испортить им репутацию через тебя?

– Если верить тому, что рассказал тебе Адам, он бы простил ее. Зачем ей уничтожать «Джунгли», если она может вернуться в любой момент?

– Может быть, это кто-то третий? Обиженный ученик или кто-то из его команды? Тимур?

– Тимур?

Я рассказала про то, как злился Тимур, когда Адам пропал.

– Интересно… Я замечал между ними дистанцию, но думал, что Тимур всех держит на расстоянии.

– Что ты будешь с этим делать?

– Не знаю, я не детектив. И ты тоже нет. Нужно подумать.

Утром вся история с открыткой показалась мне неправдоподобной. Я хотела верить в нее, как в остальные слухи про «Джунгли» – как в чарующую сказку, мрачноватую, с открытой концовкой. Просто потому, что я хотела быть частью их истории. Насчет открытки у меня сложилась наиболее логичная версия: это сделал Адам, чтобы провести какой-то эксперимент над Антоном. А может быть, он ждет очередной разгромной статьи от него, чтобы поднять рейтинг или привлечь внимание Ады?

На утреннем занятии нам сообщили новость, из-за которой большинство из нас целый день не могло сосредоточиться на заданиях. Наверное, сильнее всех эта новость задела меня. Как только занятие закончилось, я убежала рыдать и ненавидеть маму за нашу бедность.

Занятие должен был вести Тимур. Но вместе с ним пришел Адам. Сказал, что сегодня праздничная дата – экватор нашего обучения.

– Вам пора выйти из «Джунглей» в мир. Во-первых, чтобы понять, какой рай мы создали здесь. А во-вторых, чтобы предложить миру то, что вы можете ему предложить. Ведь в будущем вашими судьями будем не мы, а простые зрители, читатели. Это моя самая любимая практика. Если кому-то до сегодняшнего дня казалось, что все легко, что, не нарушая правил и прилежно занимаясь, вы двигаетесь с точки и больше ничего от вас не требуется, то на следующей неделе вы ощутите самую сложную часть творческого процесса: как заполучить самое ценное, что есть у людей, – их время, и за данные вам драгоценные секунды влюбить их в свое творчество. Вы уезжаете.

«Куда?», «Навсегда?», «С кем?» – посыпались вопросы.

– То есть вас не напугал диалог со зрителями? Обожаю, мои смелые! Я сейчас занят, просто не мог удержаться, чтобы не сказать вам эту новость. Позже придет Миша и расскажет подробности.

«Даже я не знаю! Даже не представляю!» – воскликнула Лина.

Лера предположила, что мы едем на какой-нибудь фестиваль.

Тимур подождал, когда мы немного затихнем, и начал:

– Я думаю, никто сейчас не сможет слушать мою лекцию. Давайте поговорим о публике. Расскажите мне про ваш опыт общения с ней. Подробнее. Я хочу услышать ваши истории, а не короткие ответы.

Он вызвал Саву, «как человека, над которым с детства висело ожидание».

– Своими первыми работами я радовал публику. – За полтора месяца Сава загорел до коричневатой грязноты и сейчас краснота на щеках была почти незаметна, голосом он всегда владел хорошо, поэтому казалось, что он читает готовую заметку. – Дед, как только я заговорил, учил меня интересно, но правдиво и лаконично рассказывать истории. «Зачем ты хвастаешь пятеркой? Лучше расскажи, как ты работал над ней, честно, в десяти предложениях». Моим папой он занялся поздно, когда тот уже увлекся физикой. Поэтому дед решил из малолетнего меня, восторженного ко всему живому, сделать второго писателя Всполохова-Енисейского. Он настоял, чтобы мне оставили эту фамилию – папа был просто Всполоховым. Я выступал на его фестивале, «Енисейских чтениях», с семи лет. И до четырнадцати писал «как надо». Про красоту паутинок под солнечным светом в таежном лесу, про героев-мальчишек, про трогательную дружбу с животными, про… Про все то, что писали остальные участники фестиваля, подражатели деда. Тогда все было так ровно. Они хвалили меня, но как-то обобщенно. Не выделяя сильных мест, удачных образов. Без анализа. Потом я понял – а анализировать-то и нечего было, все на поверхности, никакой глубины, недосказанности. Когда мне было четырнадцать, дед начал угасать. Каждый в семье справлялся по-своему: отец тайком пил, мама стала ухаживать за дедом как за ребенком, что только ускорило процесс потери им самостоятельности. А я стал убегать в нереалистичную литературу. Дед мне запрещал читать такое: папа очень любил научную фантастику, и дед думал, что именно из-за нее папа увлекся физикой. Фэнтези и фантастика меня, воспитанного на классике, не увлекли из-за слишком яркого и нереального мира, из-за предсказуемости большинства сюжетов. А вот магический реализм покорил. Это был удар. Оказывается, можно писать про наш мир, наших людей, но прибавлять в рассказ что-то потустороннее и невозможное, как будто это нормальная часть жизни. Мне, никогда не видевшему смерти, а сейчас наблюдающему за медленным увяданием деда, так нравилось отношение к смерти у латиноамериканских авторов. Потери и трудности у них воспринимались как что-то преходящее, не