Не измени себе - Алексей Першин

Так уж получилось, что все тревожные события Софья переносила более спокойно, чем сам Вальцов. Такая четкость мышления, такое осознанное предвидение грядущих событий у внешне слабенькой женщины Ивана Федосеевича всегда удивляло. И теперь смирил себя тем, что успокоился спокойствием Софьи, — он верил ей, как верил себе. Если будут неприятности в их жизни, они их встретят и переживут вместе. Словом, все и навсегда вместе. И Вальцов резко изменил разговор:

— Была сегодня у Бориса?

— Да, Иван.

— Как он? Что?

— Говорят, что лучше.

— Не отбил ли он себе внутренности?

Софья улыбнулась и рывком спутала волосы мужа.

— Эх, ты! «Отбил внутренности…» Разве так может говорить человек с высшим образованием?

Иван потешно возмутился:

— Тоже мне врач! Лет двести русский народ так говорил, чем мы с тобой стали лучше?

— А тем, мой дорогой, что побольше стали знать, подетальней.

— Ахи-охи, одни вздохи… Что же это за детали узнала моя шибко образованная жена?

— Твоя шибко образованная жена узнала число переломов ребер, узнала о внутренних кровоизлияниях, о переломах обеих ног…

— Ох, черт! — забыв о своей шутливой браваде, огорченно воскликнул Иван Федосеевич. — А как с подозрением на сотрясение мозга?

— Слава богу, не подтвердилось, беспокоит медиков «отбитие внутренностей», как ты изволишь выражаться.

Борис хотя и не так быстро, как ему хотелось, но все-таки поправлялся. Он уже свободно двигал руками и мог сесть в подушках, и теперь бездействие просто тяготило его. Тоска, его одолевавшая, и боязнь за Женю, дохаживающую последние дни перед родами, не давала Борису ни сна, ни покоя. Чтобы как-то отвлечься, он попросил Софью Галактионовну принести в палату его нашумевшую дипломную работу, ставшую кандидатской диссертацией. Читал ее — и будто изучал чужой труд, с которым когда-то бегло познакомился. Нашел в диссертации уйму недостатков, логических провалов. Не нравилась теперь и скоропись. Почувствовать знания человека по этой работе, конечно, можно, но принять ее за серьезный труд, по его мнению, теперь было никак нельзя.

И в то же время прав оказался Николай Афанасьевич Резников. Из этого скороспелого труда вчерашнего студента и в самом деле может получиться весомая книга, если заглянуть в тему поглубже и приложить к ней руки в полную меру сил.

Дроздов начал работать в больнице, благо времени впереди у него много. Костоправы спешить не умеют. Вот и надо занять свободное время полезным трудом. Голова-то у него, слава богу, цела и невредима…

Врач, заметивший оживление Дроздова, поинтересовался, чем занимается больной. Борис хотел спрятать сброшюрованный текст диссертации, по доктор перехватил руку. Прочитал. Удивился:

— Ваша диссертация?!

— Что-то вроде этого. Вот прочитал — и руки чешутся перелопатить все заново.

Врач полистал работу, задумался.

— А знаете… Я лично буду приветствовать. Такого рода отвлечения, на мой взгляд, вам пойдут только на пользу. Мало радости размышлять о своих болячках. Если есть охота работать — валяйте.

— Вот за это спасибо, доктор. Утешили, ей-богу, утешили.

Врач критически осмотрел пишущего лежа Бориса, стал рассуждать сам с собой:

— Так-то оно так, конечно… Только, пожалуй, без глаз останетесь… — Почесал затылок. — Н-да… Придется просить плотника. — И к Дроздову: — Зайдет к вам Евсеев, наш плотник. Он у нас на все руки мастер. Соорудит вам нечто вроде полочки-пюпитра — и строчите себе на здоровье. Хорошо, что хоть правую руку сохранили.

— Когда летел через ограду, я ее, милушку, вверх тянул. Знал, что пригодится.

Доктор усмехнулся, оценив юмор, добавил:

— Слава богу, что вы голову успели в сторону откинуть.

Плотник проявил себя изобретательным человеком. Пока Софья Галактионовна подбирала в библиотеках книги по составленному Борисом списку, он соорудил отличную подставку, на которой можно было и писать, и держать раскрытой книгу. Подставка легко укреплялась и еще легче убиралась под кровать.

Работа над книгой с первого же дня пошла в хорошем ритме, Борис с энтузиазмом принялся за дело. Но он даже не подозревал, с какой надеждой за всеми его приготовлениями наблюдали его лечащие врачи — хирург Иванюков и невропатолог Чиков. Оба они выдержали нелегкую борьбу со своими же коллегами. В трехдневном споре они убедили главного врача дать возможность Дроздову трудиться в допустимых пределах, что, несомненно, поможет скорейшему его выздоровлению.

И больной не подвел доктора, не имевшего ни ученых степеней, ни громкого имени, но за тридцать лет работы накопившего огромный опыт. Дроздов в первый же день так увлекся работой, что забыл не только о боли, но и обо всем. Очнулся он от того, что к его плечу ласково прикоснулась нянечка.

— Обедать, милок. Обедать пора.

Дроздов поднял взгляд на пожилую женщину с круглым добрым лицом и не сразу понял, что она от него хочет.

— Я говорю… может, пообедаешь? А, сынок? А то совсем отощаешь.

Борис почти ничего не ел, даже вид еды вызывал у него тошноту. Но понимая, что надо поддерживать силы, все-таки ел. А тут при взгляде на куриную лапшу у него слюнки потекли. Из супа аппетитно торчала куриная ножка.

— С удовольствием поем, Полина Семеновна.

Няня ушам своим не поверила — так удивили ее слова и оживление самого трудного в их отделении больного.

— Да неужели поисть захотелось? Ах, голубок ты мой! Давай помогу.

— Ну, нет, Полина Семеновна. Самому пора себя обслуживать.

Увы, есть самому пока что было не таким простым делом, он быстро устал и честно в том признался.

— И на том спасибо, милочек. Сегодня пять ложечек, завтра семь, а там и пойдеть, и пойдеть…

Опорожнить тарелку все же не удалось и с помощью няни; есть хотелось, а желудок, видимо, отвык принимать такое большое количество пищи. Но уже сам факт, что он захотел есть, его самого приободрил.

За первую неделю он сделал мало, за вторую еще меньше, зато в следующую вдвое больше, чем за обе недели, вместе взятые. К концу месяца Борис из одной главы сделал три.

На переработку диссертации ушли почти четыре месяца. Рукопись перепечатали и по его просьбе отнесли профессору Резникову. Тот с Иваном Федосеевичем прислал записку:

«Борис Андреевич. Рукопись взрывная, потому, не спрашивая разрешения, я по ней прошелся. Малость притушил кое-где. Наука, если она наука, а не публицистика, не терпит жарких страстей. Хотел после перепечатки на машинке отдать вам, но не делаю этого. Лично отнес в издательство. Читают. Полагаю, рукопись весома, талантлива и очень важна политически. Надо стрелять, стрелять! А ваша рукопись, — довольно весомый снаряд.

Словом, ни пуха вам, ни пера.

Ждите дополнительных сообщений».

И дополнительные сообщения не заставили себя ждать… Рукопись приняли к публикации.

Опасения были напрасны: родила Женя хотя и преждевременно, но отличную, «полновесную и настоящую», девчурку, как выразился Иван Федосеевич.

— А вот ты родился дохленьким, — обиделась за «настоящую» внучку Анна Дмитриевна.

Женя рассмеялась. Она была весела и счастлива. Все у них вроде бы налаживалось. Бориса выписали из больницы, где он пролежал, по ее подсчетам, полторы сотни дней, а сейчас муж уехал в Пятигорск, в санаторий. С работой у него вот только все было как-то неопределенно, будущее его расплывалось в тумане, но для нее, Жени, это было не главное — главное, что Борис жил. Все остальное наладится и войдет в свою колею.

Правда, ей самой нелегко досталась девочка. Перенесенное потрясение едва не стоило жизни и ей самой и Лариске. Но все обошлось, все теперь позади. Лариса жива, Борис скоро возвратится в Москву, «мамулечка с папулечкой на страже» (опять изречения Ивана Федосеевича), Анна Дмитриевна не надышится на девчушку, нянчится с нею — что ей, Жене, еще нужно?

Глава пятая

Каждому свое

Борис встретил Чулкова в Пятигорске случайно. Так бы и уехал через две недели, не зная, что Чулков в каких-то пятистах метрах от него. Возможно, что они виделись на прогулках, но признать друг друга не могли. Ведь прошло-то с октября сорок первого без малого — двенадцать лет, и каким стал теперь Денис Чулков, Борису трудно было представить. Они иногда обменивались письмами. Но фото Чулкова у Бориса не было, да и понятно, почему Денис не подумал даже прислать его — болезнь, о которой писал он Борису после его возвращения из заграницы, объясняла все…

Южная осень была в разгаре, солнце светило ярко, но не обжигало. Цветы стали еще пестрее, словно споря с красками созревших плодов, расцветивших ларьки и лотки всего города. Борису казалось, что он мог бы прожить на одних фруктах — так он их любил и так их было много. Вот и сегодня после грязевой процедуры Борис устроился на уединенной скамейке в парке «Цветник» и ел груши, хотя слово «ел» меньше всего подходило к объяснению того восторга, с которым он поглощал медовый дюшес.