Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А как-то месяца три назад приехали все три дочки. Старшая и средняя, как всегда, с магазинными гостинцами, а Майя с хлопцем — в рабочей одежде, кирзовых сапогах и выгоревшем берете, из-под которого во все стороны кудрявились рыжие волосы.
— Привет, папаша! — сказал гость, лихо улыбаясь во весь рот.
И не успел Нюра даже руки поднять, как его хрупкая ладошка хрустнула в сильной пятерне хлопца.
— Добррого здорровья, — едва смог вымолвить Нюра и поднялся с кровати, на которой отдыхал после прогулки, а гость уже пожимал руку Нюрихе и говорил очень весело:
— Привет, мамаша! Ого, рука у вас — я вам скажу!
И уже снимал свою куртку, берет, и уже вешал их на вешалку у двери, а голова его так и пылала красными вихрами. Губы у хлопца были большие, толстые и тоже красные, как жабры у только что пойманной рыбины.
— Значит, так, папаша и мамаша, — стал посреди хаты, улыбаясь во все стороны. — Без лишних всяких переговоров. Зовут меня Ильком. Мы с Маней дружим. Уже третий месяц. Так что сами понимаете… — И захохотал, словно ветром по хате дунул, так беззаботно, так просто, что и Нюра с Нюрпхой, и старшие Нюровны, и Маня, стыдливо жавшаяся к двери, краснея и пряча глаза, — все смущенно и в то же время радостно заулыбались.
— А ты, хлопец, гляжу, такой, как и я: долго брроду не ищешь, — твердо, сквозь улыбку сказала Нюриха.
— Врроде бы не ищет, — растянул тонкие губы и Нюра.
— Я, папаша и мамаша, люблю так: без всяких парадов. С работы — прямо к вам. Прилизываться ни к чему. Какой есть. Правильно я говорю? — и подмигнул девчатам, которые тихонько хихикали, закрывая рты ладонями.
Дальше разговор вязался сам собой, будто этот Иль-ко никогда и не был чужим, только долго не приезжал. Он принялся рассматривать карточки на стенах, узнал Нюру и Нюриху еще молодыми, до свадьбы («Это вы, папаша? А это вы, мамаша? Ну?»), тыкал пальцем в головастых и большеглазых девчушек, что облепили Нюриху со всех сторон и диковато таращились в аппарат. «Это Елена. Это Оля. А это моя, уши наставила!»
И хохотал, и с ним хохотали все. А Нюра, немного оправившись от теплых, щекочущих «папаша» и «мамаша», незаметно закрыл подушкой безногого и полухвостого петуха на кровати…
Покончив с фотографиями, Илько озарил всех своей красногубой улыбкой и сказал Нюре:
— Значит, так: разговор разговором, а дело делать нужно. Где тут у вас, папаша, магазин?
— Врроде бы найдем! — бодро молвил Нюра, показывая все свои десны, и заторопился одеваться, чего прежде за ним не водилось.
А женщины выпорхнули в боковушку и там зашептались, засуетились, загремели посудой, и за всем этим чувствовалась радостная суета людей, которые не привыкли, не умеют как следует принять гостя.
В магазин Нюра шел не под заборами, тропкой, а серединой улицы, плечом к плечу с Ильком, и все говорил ему что-то и улыбался, наклоняясь, как и к Нюрихе, потому что Илько был хлопец невысокий, и все поглядывал на окна хат, мимо которых проходили, словно приглашая глазами, и улыбкой, и бодрой уверенной походкой: а глядите-ка, люди, кто со мной! И едва сдерживался, чтобы не похлопать Илька по плечу, как своего. И пусть все это видят, пусть несут новость из края в край села, чтобы все до единого узнали!
Тем временем Илько громко, чуть ли не на всю улицу рассказывал, что работает он на бетономешалке, что родители его из Яготинского района, что живет он, как и Маня, в холостяцком общежитии и зарабатывает неплохо: имеет два выходных костюма, плащ, пальто, транзистор, баян, еще и родителям («старикам») помогает. Одним словом: «Жить можно, а чо? Правда, папаша?»
И пока они шли — казалось бы, сколько там ходьбы от хаты до магазина! — Нюра успел уже полюбить хлопца как родного и даже прозвище ему, шуточное, конечно, придумал за эти его красные веселые, хотя немного и крупноватые, губы: краснопер!
«А каков крраснопер!» — думал, улыбаясь, и уже на подходе к магазину, где кучками стоял народ, осмелился все-таки похлопать Илька ладонью по плечу — вот так: чуть-чуть, вот так ласковенько, аж нежно.
Народу в магазине было немало, и Нюра громко сказал продавщице:
— Нам вон той, с красной полосочкой. «Экстра», или как там ее?
— Подождите, папаша, — сказал Илько, порывшись в карманах, и, превесело улыбаясь, подал Нюре еще трояк. — Берите две рядовых водки. Дешево и сердито!
— И то правда, — мигнул деснами Нюра. — Дешево врроде и серрдито. Две водки нам, девушка…
Ужинали чуть ли не до полночи. И все пили. Даже Нюра, который за всю свою жизнь ни разу не оросил губы хмельным зельем, опрокинул чарочку, опьянел, смеялся громко и уже смело, по-свойски, хлопал Илька по плечу, и то и дело наказывал дочкам и Нюрихе:
— А подбавьте-ка нам с Ильюшей погрребной капусты холодненькой!
— А ну, девчата, достаньте нам, мужикам, соленого аррбузика, прросвежимся немного! Да не все бегите, Маня пусть останется…
Женщины опрометью кидались к погребу, а Маня оставалась за столом, онемевшая, замершая от счастья, и пьяненький уже Илько, нисколько не стыдясь Нюры, тискал румянощекую, смущенную чуть не до слез, но покорную Маню своей могучей рукой за талию. Потом Иль-ко предложил спеть. И пел неплохо, выпуская из округленного, как у рябины, красногубого рта густые «а-а-а» и «у-у-у», но все Нюры потянули не туда, и песню пришлось оставить.
Утром молодые уехали, сказав, что у них билеты в какое-то очень интересное кино.
Однако нюровский праздник на этом не кончился. Дня через три Нюра с Нюрихой, одетые по-праздничному, с гостинцами в двух корзинах (несла их Нюриха), отправились в Яготин.
Гостевали почти двое суток, а вернувшись, ходили по селу от одних добрых знакомых к другим — к сожалению, было их немного — и рассказывали про сватов.
— Она такая, как вот я, — охотно рассказывала Нюриха. — Только ррыженькая и толще. Если бы нам с нею, скажем, прришлось набиррать чего-нибудь недоррогого на юбки, то мне нужно было бы на пять ррублей бррать, а ей — на семь с копейками.
— А он какой, сват-то? — любопытствовали знакомые.
— А он такой, как я, — опережал жену Нюра, чего раньше с ним не бывало. — Высокий, худенький и тоже гррамотный — учетчиком при трракторах. И хворробы у нас с ним похожие: у меня гастррит, и
