Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
НЮРА
— Снилось, врроде бы террн рву и ем. Уже и спелый врроде, а террпкий… К чему бы это, не слыхала? — говорил жене Нюра, узкоплечий и сухогрудый мужчина, лицо которого, казалось, никогда не знало ни радости, ни гнева, ни печали, а имело одно лишь постоянное выражение — давней пугливой покорности, словно кто-то топнул когда-то на Нюру ногой и сказал: «Не смей!» С той поры он и не смел.
Говорил Нюра медленно, старательно произнося слова, и по-детски чеканил «р», точно пробовал раскусить волошский орех.
Еще нравилось Нюре слово «вроде», и лепил он его всюду, где только оно лепилось. Не потому, однако, что слово это навязло, а чтобы тот, кто слушает, не подумал, будто бы Нюра именно так и мыслит. Именно так мыслить Нюра никогда в жизни не отваживался, даже по мелочам. Пойдет, к примеру, дождь— Нюра будет долго всматриваться робкими глазками в мокрые стекла, почерневшие ветви в саду, увешанные каплями, вымытую до блеска железную крышу соседской хаты, потом скажет: «Дождик врроде пустился…» Станет солнце низко над землей, и тени от хат лягут поперек улицы — Нюра, если он во дворе, будет долго внюхиваться в закат, затем изречет: «Врроде бы солнышко садится…» Несут покойника, духовой играет так, что не в одном, а сразу в трех-четырех селах слышно, и в хатах, и в садах — Нюра поведает жене, причмокивая тонкими бабьими губами: «Врроде бы померр человек…»
Нюра только что проснулся, сидел на высокой кровати, свесив босые ноги, по очереди шевелил большими пальцами, свернутыми набок, к мизинцам, и по очереди рассматривал их.
— Так к чему бы это — террн? — переспросил чуть громче, нежели в первый раз, и не мигая смотрел постными глазами на жену, стоявшую к нему спиной. Она месила тесто, и плечи ее, едва ли не вдвое шире и толще Нюриных, мощно вздрагивали, и тесто в макитре постанывало.
— Тер-рн, да еще и тер-рпкий, не к добр-ру, — сказала она, твердо выговаривая слова и также с ореховым треском на «р».
— А с кем плохо, как думаешь? — съежился Нюра, словно от холода. — С Манькой, Ольгой или Еленой?
— Конечно, с Манькой, — быстро, уверенно ответила Цюриха. — В прошлое воскресенье, когда прриезжала, видел, как она ела? Ложка над борщом, а думка кто знает где.
Нюра словно бы задумался — перестал шевелить пальцами и смотрел мимо них в пол. Кровать, на которой он сидел, была деревянная, украшенная по филенчатым спинкам резьбой, изображавшей кленовые листья, и двумя темно-красными петухами, которые то ли вознамерились петь, то ли уже пели. Петухов нарисовали, должно быть, давно, стойкой, не теперешней краской, но местами она уже облупилась, поэтому у одного петуха не хватало ноги, у другого — полхвоста и одной шишки на гребне. Это, однако, не очень портило рисунок: видно было, что сотворил его человек с искрой божьей, а не какой-нибудь маляришка бродячий, и каждый, кто взглянул бы сейчас на вялое, словно стоячая вода, Нюрино лицо, на пугливые руки его, глаза, брови, даже уши, — ни за что не поверил бы, что молодцеватых этих петухов, напряженных в шеях, спинах и ногах, вывела когда-то рука смирного хлопца Ивана Кирячка, того самого, который, идя по селу, обходил каждую букашку на тропке, чтобы не повредить ей, и каждую ухабинку, чтобы не повредить себя. Идет, бывало, а глаза так и говорят хатам и собакам, людям и заборам, гусям и цветам вдоль завалинок: «Плохонький я. Не троньте меня…»
Не стал Кирячок бедовее после того, как женила его на себе пришлая с донецких степей всеумеющая и всезнающая дивчина Нюра, а еще будто сильнее сжался дутой и перенимал от супруги каждый ее кивок и все — вплоть до этого дребезжащего «р», за которым у Нюры-жены угадывалась отчаянная решимость одолеть любую житейскую неурядицу, любую беду, а у Нюры-мужа — лишь беззаветную преданность своей супруге. Поэтому если кто-нибудь из селян заведет разговор про Нюрино семейство, то непременно так: «Видел вчера Нюру», «Одолжил у Нюрихи» или: «Вон идут Нюры».
«Одевайся да идем в лавку, наберем мне на сар-ра-фан», — скажет, бывало, Нюриха мужу. Кирячок послушно оденется, снимет, как и жена, каждую пылинку на пальто или пиджаке, обдует со всех сторон новую хаковую фуражку, торжественно двумя руками водворит на голову, и идут. Она впереди — твердой поступью и по-лошадиному выбрасывая перед собой колени, он позади — стелет мелкие осторожные шажки, словно не по земле идет, а по тонкому льду, под которым бездна, еще и руки ладошками вниз поставит — не идет, а плывет, как девица-неженка.
В магазине Нюриха быстро и деловито перещупает сукна и штапели, разложенные рулонами на прилавке, потом вытрет платком губы (так солдат клацнет затвором перед тем, как крикнуть: «Стой! Стрелять буду!») и, уставившись в продавщицу настырными черными глазами, скажет:
— А что это вы, девчата, так затор-рговались, что уже у вас и на сар-рафан тетке ничего нет? А ну, поррой-тесь-ка под пррилавком…
Тем временем Нюра легонько перетрогает мизинцем товар, тот самый, что и жена, станет рядом с нею, хотя немного и позади, и промолвит:
— Что же это вы, девчата, так затор-рговались, что уже у вас врроде и на сар-рафан тетке нет ничего? А ну, порройтесь-ка под пррилавком…
Назад возвращались с товаром. Из-под прилавка. И Нюра, семеня за Нюрихой, довольный сам собою, говорит:
— Такой прродавсц пошел, что не пррикррикпешь, так врроде и из рук не выррвешь, — и заглядывает жене в лицо, причем ему приходится очень наклоняться, потому что Нюрпха приземиста.
— Зайдем к Прроням, — говорит ока, не прислушиваясь к речам мужа, потому что дело уже сделано и материя на «саррафаи» крепко зажата у нее под мышкой, — да скажем спасибо за молоко, может, еще рраз пр-ри-несут.
И сворачивают к Проням.
— Здрравствуйте, — говорит Нюриха, став посреди проновского двора, как оккупант, и быстро ощупывая цепким взглядом все дворовое хозяйство. — Пр-ришли сказать, что вкусное у вас молоко. Такое вкусное, что аж сладкое. Чем это вы кор-рову коррмнте? Даже не вер-рится, что пр-ростым сеном.
А Нюра из-за плеча:
— Да, да, такое вкусное, чю врроде аж сладкое. Думаем, чем это вы кор-рову коррмите?..
И прощаются.
— Будьте ж здорровы, пор-ра нам домой, заходите, ежели будет чего, — говорит Нюриха.
— Врроде пор-ра нам домой, — берется пальцами за козырек своей хаковой фуражки и Нюра.
Дорогой Нюриха скажет:
