Русский диссонанс. От Топорова и Уэльбека до Робины Куртин: беседы и прочтения, эссе, статьи, рецензии, интервью-рокировки, фишки - Наталья Федоровна Рубанова

– Если бы люди хоть иногда… – начинаю я, а Лена шепчет:

– Они почти все тут смертники. И знают, что смертники.

Несу куль с едой в каптерку: две двери – открываю не ту. В нос ударяет резкий запах пота: в челобудке – двухъярусные «койко-места» и стол – товарищи с юга, перебивающиеся собачьими заработками: они-то и подворовывают дешевый корм: левак для дома, для семьи. Зажмуриваюсь, выхожу на улицу и снова иду к клеткам – я не мыслю, а только чувствую, а значит, не существую – тогда, по идее, мне не должно быть больно. Клетки, клетки… Раковые клетки страны, душу которой в отсутствие любви не спасет ни одна химия: «Соседка хотела его на свалку снести», – вспоминаются слова незнакомой женщины с добрейшим щеночком-метисом на поводке… «Тут отстрелы, тут всех убивают перед сезоном», – вспоминаются слова другой (море, набережная: мертвым отдыхающим ничто не должно мешать, даже живые собаки и кошки) – дама прижимает к груди маленькую белую собачонку и продолжает: «Фирма одна московская, да, они каждый год стреляют… а вы сами с Москвы-ы?..». Мне не больно, не больно, повторяю, ведь если долго бить по одному месту, оно теряет чувствительность, это закон.

– Закон? – переспрашивает Лена. – 245-я статья УК отдыхает: жестокое обращение с животными никого не трясет – все деньги распиливаются чиновниками, приюты только на нас и держатся… Вот тут, скажем, 1000 собак, а должно быть 700! И 10 волонтеров на всё про всё! На работе если позвонят, так я в коридор выхожу – чокнутой считают, ну, что я зверями-то занимаюсь… А по мне – не я чокнутая: вот у меня дома две собаки-инвалида, приютские… Кто их такими сделал? Полстраны за отстрелы! Во всех городах беспризорных по заявкам жителей (они люди вообще, нет?) у-би-ва-ют – звери же к ЖКХ приписаны, впрочем, – Лена сбавляет обороты, – есть и у зоозащитников перекосы. Но вы только спросите, почему именно такие перекосы! Вы знаете, как это – каждый день спасать жизнь чью-то? Это будни… Вон в другом приюте директор как-то выдал: «Вы чего еду-то носите? Вы деньги несите!» – деньги ему, думаете, собак кормить? Мало того что звери впроголодь, так ведь, гад, он еще и сук не стерилизует! – она смотрит на меня сквозь очки: мне кажется, передо мной плачущий ребенок (Лене сорок+). – Ощущение, что он собак специально разводит, а потом в рестораны на мясо сдает. Вы мясо едите? – Мотаю головой. – Мало того, он лучших волонтеров разогнал! На три буквы послал: а зачем ему? Жену за границу лечиться отправил: на какие шиши? А волонтеры мощные были – и вольеры сами строили, и корма покупали, и лекарства… Деньги ему как-то на стерилизацию собрали: так ведь не стал делать – хлопотно! Щенков-то на мясо, конечно, проще: гастарбайтеры так и…

– Но ведь это преступление, вы можете подать на директора приюта в суд.

Лена резко меняет тему:

– Вы всего не знаете, – и кивает на сумку с огромадной кастрюлей: – Так вот идешь сюда с кашей этой, думаешь, как там мои… сварить-то тут нельзя: ни газа, ничего нет… У меня вон две клетки… на остальные стараюсь не смотреть. И так себе ничего не покупаю, все в секонд-хенде. Получаю немало, это правда, но все ведь на них уходит… и на домашних, они же ухода особого требуют… Таких, как мы, ни родственники обычно не понимают, ни друзья… Горем ни с кем не поделишься. Нина вот полгода собак оплакивала, которых во дворе отравили… А я, знаете, когда девушек с пакетами брендовыми вижу – ну, где у них одежда из бутика какого-нибудь, – всегда в душе удивляюсь: «Неужто – можно? На себя? И странно так!»

В углах клеток ведра со снегом: собаки лижут его так, словно он – последний.

Март 2012

На подоконнике Европы сижу

[Эссе в ежовых кавычках[129]]

Сначала они только ругали: «А в проклятом Буржуинстве…». Кидались булыжниками «развито́го социализма» в «загнивающий капитализм». Ненавидели и боялись «мелкобуржуазную мораль», которая может взять, да и раз-ло-жить (положить на лопатки) не– и младого «строителя коммунизма» с его шизофреничным «кодексом». Потом долго-долго искали компромисс, вздыхая: «Ах, Париж!» – и мечтали «достать» любой флакончик made in France, отставив сначала «Красную Москву», а потом «Лесной ландыш» с «Белой сиренью» и «Еленой», и даже (!) «Сигнатюр» – ну, с синим таким бантиком, помните ли?.. Потом – во все лопатки с лопатищами – плыли, мчались, летали. По́том и кровью. Легко и изящно. Туристкой, невестой, бизнес-леди, профи – etc. Навсегда или на время – у кого уж как линии ладонные сошлись.

Определение «советская женщина», как и «советский человек»[130] (сразу отметим бытующую классификацию женщины как «друга человека»), незабвенно. Вероятно, должно пройти не одно десятилетие, когда сей уродливый подвид вымрет-таки. Быть может, через полвека он окончательно уступит место «бабе гламурной» (это та, что глянец – страшно подумать – перечитывает; та, которую то́т еще глянец и породил). Но я, собственно, о другом. Я – о том самом отношении к засемьюпечатанной для совков и совочниц загранице, формировавшемся на протяжении всего существования самой красной в мире системы. Системы, пытавшейся накрыть костлявой ручонкой и меня, но, по счастью, агонизировавшей и вроде как почившей. А по несчастью – так и не принесшей «поколению тридцатиплюсминуслетних» (которое одной ногой – в той могиле, другой – в этой) пресловутой свободы. Советская женщина должна была работать, рожать и молчать, постсоветская – работать, работать и работать. Чтоб потом хоть одним глазком…

Из потока коллективного бессознательного, «Европа»: недоступно, дорого, красиво, комфортно, дипломат, деньги, духи, красная черепица, кафе, капитализм, эмигранты, чулки, разврат, наркотики, посольство, проститутка, устрицы, виски, Диор, иллюминация, Феллини, Лувр, зонтик, нищета, богатые, бедные, музей, порнография, дискриминация, забастовка, Андерсен, Оле-Лукойе, Карлсон, который живет на крыше…

Мама моя, впервые попавшая в молодости в Восточную Европу, была перед поездкой, как и остальные члены группы, тщательно проинструктирована: «Вы… как советские люди… не имеете права… вы… не должны… вы не можете… вам не разрешается… советская женщина…». Слынчев Бряг – а это был именно он – встретил маму более чем мило: какие-то не обремененные мозгами совьетики выдернули из круга, на котором она плавала, чертову «пимпочку», и мама, не умевшая нормально держаться на воде, начала тонуть. На ее счастье, рядом оказалось двое болгар – инженеры из Софии, – благодаря которым она и осталась жива. «Красивые, отличные ребята! Мои дельфины… Ждали потом у отеля несколько вечеров подряд, а я из номера не выходила: нельзя с иностранцами встречаться, не положено! Середина 60-х… Не может