Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Следующий поворотный знак он перевалил в первой тройке. А дальше пошло такое, чего уж никто не мог понять: Воркун ушел почему-то к берегу. Даже смеялись: «Ищет, где помельче, боится, потонет». Но потом сообразили: ветер стих, все закисли с поникшими парусами, и только Воркун, хоть и не шибко, но продвигался вперед.
Ну а потом ему, конечно, ничего не оставалось, как первым пройти красные буи.
На берегу галдели — это ведь не только Воркун выиграл, клуб тоже. А следом в гонку пошли яхты покрупнее, без передышки. Наверное, потому и никто не обратил внимания, как Воркун входил в гавань, за бон. Сделал он это плохо, непростительно не только для победителя — для новичка. Потерял ветер, его развернуло кормой к мосткам, и он кое-как ошвартовался, спустив паруса и подгребаясь веслом. На берег вышел красный, смущенный, шел, согнув спину и вобрав голову в плечи, будто и не одерживал никакой победы, а, наоборот, занял самое что ни на есть последнее место, и над ним вправе теперь смеяться любой прохожий по всему Крестовскому острову.
— Эй! — крикнул мальчик. — Фуражку забыл!
Воркун не оглянулся, словно не к нему относились слова, и мальчик, ухмыляясь, надел капитанку — чуть набок, как носят лихие морские волки, а потом посмотрел в воду, на отражение.
— Будем паруса убирать или потом?
Рулевой снова не ответил, быстро удалялся, и мальчик соскочил на мостки, стоял подбоченившись, точно его фотографировали.
— Браво, браво! — услышал он голос позади и обернулся. — Вы достойны этот капитанский убор, Женья! Браво!
Берег поднимался за мостками, и, стоя там, на возвышении, Шульц казался еще более высоким — в новеньком, ни разу не стиранном кителе, желтые пуговицы огоньками горели на солнце. В таком кителе мальчик не видел Шульца еще ни разу и подумал, внезапно вспомнив недавние слова Воркуна: «А действительно, зачем я ему?»
Он присел на корточки и стал, сам не зная к чему, поправлять трос, которым была причалена яхта. А Гуго даже не заметил его отчужденности, что он не ответил на его приветствие, заговорил про гонку. Мальчика удивило, как точно Шульц все рассказывал, похоже, был там, на воде, третьим на швертботе.
О том, что это он (случайно, правда) вывел судно первым на старт, Гуго, разумеется, знать не мог и не про то вел речь, а вот как дальше дело шло, говорил точно. Он, конечно, Жека, прикрикнул на рулевого, чтобы тот не отходил мористей у поворотного знака. Воркун ведь хотел по своему трусливому характеру отвалить, а он вспомнил, как Шульц, да, Шульц, учил (даже удивительно, что вспомнил; ведь когда тот твердил про свои гамбургские гонки, ему это было ни к чему — подробности про всякие поворотные знаки), но тут прямо озарило: надо ближе к знаку! И на Воркуна закричал, обозвал сухопутным водолазом и потом, на последней прямой, настоял, чтобы идти ближе к берегу, там искать ветер. Такое уж он твердо усвоил из Шульцевых уроков, только под берегом ветер и был…
Все это и объяснял сейчас Гуго, а о себе, о своих советах — ни слова, будто бы ни при чем.
— Это замечательно, Женья! Вы летом много узнать, а придет зима, мы будем строить буер и устраивать гонки на лед. Вам не надо терять форма. Вы можете быть настоящий яхтсмен! Вы понимайт!
Мальчик не знал, соглашаться ли ему теперь, и только улыбался слегка, вежливо, чтобы Гуго не обиделся. А тот вдруг достал из кармана кителя белую бумагу, вернее, конверт и радостно замахал им в воздухе, будто сигналил.
— А это знаете что, Женья? Юля прислала мне письмо. Представляете? Сказала, не любит писать письмо, и вдруг прислала! Она будет здесь, в Ленинград, летом. Представляйт? Мы покатаем ее на яхт, правда? Вместе покатаем, правда?
Возле здания клуба нестройно заиграл оркестр, потом, мешаясь с громом меди, донеслись слова: «Эй, где же ты, — надрывался Воркун, — при-и-из получать!»
— Приз, Женья, — спохватился Гуго. — Живо, торжественный момент!
— Сейчас, — сказал мальчик. — Сейчас, — и посмотрел туда, где чистым полом тянулись вдоль воды доски причала, где стоял швертбот и вокруг него, будто льдины, плавали отражения облаков. — А… про то, что было у нас дома, она вспоминает? — спросил. — Вспоминает Юлия в письме, сердится?
— Про что? — не понял Шульц. — Она веселый в письме. И мы будем веселый. Живо!
7
Вечером в пятницу на дачу так и не поехали. В субботнее утро тоже никак не могли раскачаться: Ася сложила сумки и велела Травникову идти в гараж за машиной, когда шел уже двенадцатый час.
Дорогой молчали. Травников вел машину неторопливо, щелкал кнопками приемника, вертел ручку настройки, пока не нашел что-то джазовое, что-то мелодичное, но без грохота труб и барабанов — оркестр тянулся за скрипкой, а та под сурдинку лукаво выводила ритм, будто случайно забредшая в царство легкой музыки, будто отдыхала от сложностей квартетов и симфоний.
— Знаешь, как называется такая музыка? — спросил Травников Асю. — «Мун лайт», по-английски — лунный свет. Правда, похоже? Вот записать на пленку часа на четыре — и слушать, слушать.
— Очередной проект, — усмехнулась Ася. — Ты лучше отцу помоги, обещал все-таки.
Тестя Травников заметил издалека, еще от поворота на их улицу, мощенную гравием, с рыжими от глины обочинами, с кюветами, заросшими мелкой березовой порослью и высокими зонтиками дягиля. К машине, виляя обрубленным хвостом, помчался Алкей, молодой еще эрдельтерьер, а Дмитрий Игнатьевич стоял посередине дороги и, жестикулируя, с кем-то разговаривал. Движения его рук были плавны, устремлены вверх, и это как бы подчеркивало всегдашнюю неоспоримость и значительность его суждений. Травников тотчас вспомнил про рукопись Дмитрия Игнатьевича, про полученные замечания редакции и с грустью подумал, что день на даче будет мало отличаться от редакционного:
