Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

Клумба с пионами оголилась, и кусты с темными тяжелыми листьями, казалось, стали выше, вольготнее подставляли себя жаркому солнцу. Травников поправил обвисшие до земли ветви и перешел дальше — к рабатке флоксов, уже рослых, но еще не расцветших, с еле проклюнувшимися пунцовыми и фиолетовыми цветками. Сныти тут не было, только высокие стебли мятлика, они покорно падали под косой, и Травников, размахавшись, незаметно продвинулся к забору, к кустам шиповника и ругозы, оставляя за собой ровную полосу, вроде как бы газон с пухлым валом сразу густо запахшей скошенной травы. Спину то и дело жалили слепни, но он не останавливался, только передергивал плечами, и мысли — те, начатые разговором с тестем, — еще плыли, сменяя друг друга, облегчая душу, будто он пожаловался кому-то и его утешили, пообещали, что теперь будет иначе. Да и не потому ли он согласился на перевод в издательство, что шкурой ощутил суть газетной маеты — все время, хоть разбейся, выходило что-нибудь не так, давило, терзая душу, словно ты на время отдан газетной работе, а потом срок выйдет, и дадут другую. И куда легче, когда основываешься на собственном разумении; одно дело, сам думаешь о себе плохо, другое — тесть, скажем, или начальник, товарищ, тут уж характеристика получается, сплошная объективность, и какие там у тебя личные отношения с работой — в счет не идет, вроде тебя сравнивают с роботом, с неким среднесоциальным индивидом… Ну ничего, в издательстве будет легче. Там небось книг не заказывают и сами их не пишут, из готовенького выбирают, и на год, на два вперед все известно, и не ты автору, а он тебе поклонится, домой позвонит. Пожалуй, прав полковник Лодыженский — солидно!

Он не заметил, как обмахал косой все пространство с левой стороны дома, если смотреть по склону, добрался до сада, до старых кустов смородины, густо разросшихся и уже не плодоносящих — в сущности, потому, что за ними смотрела Софья Петровна, а потом никто ими не интересовался. Слепни жалили тут совсем свирепо, и он остановился, поднял пучок травы и обтер косу, решая, не пойти ли в дом — надеть рубашку.

За прудом, за березами, стеной стоявшими на том берегу, прогрохотал поезд — долгий, видно, товарный, несколько раз тявкнул Алкей, лениво, голосом, разморенным жарой, а еще через минуту позвала Ася — громко и немного тревожно, и Травников положил косу на землю, пошел на голос к калитке, устало вытирая пот тыльной стороной ладони.

На Асе был фартук, синий с каемкой по краям, старенький, и это сразу напомнило об обеде, и Травников с наслаждением подумал, как проголодался и как хорошо будет сейчас поесть. Ася приблизилась, держа на весу листок бумаги, и он донял, что это телеграмма. Ася, конечно, еще там, у калитки, расклеила сложенную вчетверо бумагу, конечно, прочла текст, но особой тревоги на лице у нее не было, и это успокоило Травникова — телеграмма на дачу была редкостью, он, пожалуй, не вспомнил бы, когда получали прежде, вроде бы только с поздравлением на день рождения тестя.

— Тебе, — сказала Ася, отдавая листок. — Абракадабра какая-то. Из редакции, что ли?

Травников прочел: «Позвоните по телефону…» — дальше указывался номер. Подписи не было.

— Срочная, — сказала Ася. — Брут, наверное? Не успел приехать и уже дня прожить без тебя не может.

Травников усмехнулся молча: Семен написал бы «позвони», и Ася этого не учла.

— От Брута, — сказал. — От кого же еще? — И подумал с нарастающей озабоченностью, что могла означать эта телеграмма — беду или обычную редакционную спешку, срочность, когда и выходной не выходной, просто ожидание новой работы.

Телефон — уж он-то знал его — был Люси Бобрик. Домашний.

Шлагбаум, на счастье, оказался поднятым, он перемахнул через пути и погнал машину к шоссе. И дальше ехал быстро, намеренно превышая скорость, — мимо Мытищ и Тайнинки. «Похоже на бегство, — подумал, кидаясь в просвет между легковой и тяжелым трейлером. Хмуро усмехнулся: — От кого?»

Со станции, где, единственный в поселке, работал автомат, он вернулся довольно быстро. Ася уже накрыла на веранде стол, он съел полтарелки супа, невкусного, из пакета, и встал, сказал, что иначе не успеет, — надо ехать. Лодыженский с таким же багровым лицом, как и утром, просительно смотрел через стол, и он сказал, что отзыв на мемуары возьмет с собой, просмотрит вечером, а завтра, когда вернется, они засядут за работу как следует. Быстрым шагом поднялся в мезонин, выдернул из папки листы с сопроводительным письмом, дотронулся до бархатной рамки портрета Софьи Петровны — отчего-то показалось, что она смотрит на него с укоризной.

Солнце уже повернуло на запад, высветлило косяк растворенного окна, и он подошел к нему, выглянул, обвел взглядом кроны яблонь, буро-зеленую поверхность пруда за ними, Алкея, разлегшегося на обкошенной им давеча лужайке. Смотрел оценивающе, как бы советуясь сам с собой, стоит ли оставлять это все, потом резко повернулся и шагнул на скрипучее дерево ступенек.

Ася вышла его провожать. Помогала открыть ворота, а когда он уселся, положил руки на руль, поцеловала, просунув голову в окно машинной дверцы. «Передай Бруту, — сказала, — что он безбожник. Не мог сам без тебя справиться». Лицо у Аси было покойное, и он подумал, что она даже, наверное, рада его отъезду — так ей будет лучше, в тишине, наедине с отцом.

«А мне лучше? — спросил он себя теперь, глядя на бегущий под колеса асфальт, на показавшийся впереди зеленоватый бетон моста окружной дороги. И припечатал: — Да, мне лучше».

Когда ронял в автомат и доставал снова монетку, пытаясь соединиться с городом, ни о чем таком не думалось. И когда говорил, отгораживаясь плечом от любопытной тетки, ожидавшей очереди, пялившей глаза сквозь дыру в будке, где должно было стоять стекло, тоже не думал. И когда умолк, пережидая грохот загорской электрички, проскакивающей мимо платформы, хотел одного — увериться, что ничего не случилось, что Люся не обманывает, и она, похоже, говорила правду — было довольно хорошо слышно ее голос, немного усталый или больной: «Что случилось, что случилось… Ничего! Захотелось узнать, как вы там». — «Я? Как всегда». — «А что делаете?»