Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вещи они вдвоем с трудом дотащили на трамвае — с пересадками, в толчее задних площадок. Отец обещал проводить, но не успел, явился только на вокзал, и вид у него был такой замученный, усталый, что его не упрекнула бы самая сварливая жена, а с мамой они никогда в общем-то не ссорились. Когда поезд тронется, никто не знал, даже распорядители с красными повязками — с завода и еще откуда-то, а железнодорожники не говорили, вероятно, это уже была военная тайна. Отец без конца курил, рассказывал, что он с утра тоже на вокзале, только на другом, Витебском, половину станков из его цеха они уже отгрузили, но платформ осталось мало, пришлось уплотнять, перекладывать, чтобы освободить еще хоть немного места. Потом он вдруг как бы забывал обо всем на свете, хватал маму за руки и повторял одно и то же: «Так ты пиши. Ладно? Как приедете на место, сразу напиши».
Мальчик стоял, слушал. И впервые в жизни подумал, нет, почувствовал, что он уже ростом с отца. Это не означало, он понимал, что может сойти теперь и за взрослого, просто на вокзальной платформе — не такой, как та, с которой он уезжал в прошлом году в Москву, а дальней, среди пакгаузов, стрелок и расходящихся путей — что-то кончалось, что-то уходило из прожитых лет без возврата, хоть и не заполнялось ничем, кроме ощущения своего роста и необходимости покоряться отныне тому, что сейчас гнало их с мамой из дому, из родного города и мешало отцу толком проводить их.
И еще никак не проходило смятение, которое охватило его, когда он увидел поезд, их теперь поезд. Он ожидал, что будет тесно в вагонах, готовился терпеть, хотя, впрочем, и не знал толком, как еще бывает, даже ни разу еще не ездил в мягком вагоне. Но он никак не ожидал, что состав будет товарным, целиком из вагонов красно-бурого цвета с большими отодвигающимися дверями и двумя окошками по краям дверей — под самой крышей. В вагонах, правда, торопливо, из нестроганых досок были устроены нары. Когда им указали вагон и он помог маме забраться туда, подал вещи и залез сам, ему стало неловко, как однажды в бане, когда слесарь, чинивший какие-то трубы, вдруг распахнул дверь в соседнее, женское, отделение — полное пара, звона шаек и огромных, ему показалось, розовых тел. А здесь, в вагоне, кругом были одни женщины и девчонки, объявился при ближайшем рассмотрении и малец, но он не шел в счет — сидел на горшке возле стены и что-то напевал свое, несмышленое. Места на нарах были все заняты, для них с мамой потеснились, освобождая пространство посередине, рядом с лежавшей под простыней девицей лет семнадцати, и он сказал маме, что ему места не надо, он будет сидеть на чемоданах. Женщины услышали его слова, загалдели, обвинили в гордости, но все же рассудили, что ему, правда, будет лучше возле стенки, и потеснились по-другому, вправо.
Мама все это рассказала отцу, но он словно бы не расслышал, снова завел про свои станки, а потом стал уговаривать маму, чтобы она писала сразу, как только приедут на место. Ему, видно, уже было пора, не было ни минуты, он несколько раз вытаскивал из кармана часы, свои старые «Павел Буре», и наконец стал прощаться. Он, наверное, два дня не брился, отец, щеки у него были колючие, и мальчику показалось, что именно из-за этого, из-за боли от прикосновения колючей щеки, глаза вдруг заволокло, защипало, он даже не мог посмотреть вслед уходящему отцу — вместо этого глядел на черный чугунный буфер и тер его пальцами, долго тер, пока мама не попросила его подсадить ее в вагон.
Состав простоял на путях всю ночь и ушел только ранним утром, когда солнце уже взошло. Мальчик не дождался отхода, уснул и проснулся уже в пути, когда все вокруг шаталось и гремело, под полом сильно стучало, и женщины со своими девчонками сидели на убранных постелях, переговаривались и глядели в растворенные по обе стороны вагона двери, за которыми в ярком свете дня неслись деревья, зеленые косогоры и временами немыслимой голубизной вспыхивало покойное, без облаков небо.
Весь остаток дня мальчик просидел у открытой двери. Женщины на разные лады обсуждали одну тему: куда их везут. Говорили, что в Ачинск, у кого-то из девчонок нашелся атлас, и все разглядывали карту, удивляясь, какая же даль впереди до этого не известного никому города, и те, кто захватил побольше еды на дорогу, говорили, что ничего, доедем, а кто оказался беспечней, сокрушался. И еще говорили, что в Ачинск придет и оборудование, которое отгружают на открытые платформы, его соберут, смонтируют и пустят как бы новый завод, в тылу. Для этого в поезде, в других вагонах ехало много рабочих, да и тут среди женщин были и станочницы, и нормировщицы, и контролеры ОТК — их собрали в одно место по тому признаку, что мужья у них у всех остались в Ленинграде и там будут продолжать работать, чтобы завод, хоть и непохожий на прежний, все-таки жил и помогал фронту.
Во время одного такого разговора мама шепнула: «А знаешь, Жека, что мне папа сказал? Он получил повышение — теперь не начальник цеха, а главный инженер». — «Так ведь от завода ничего не останется, — сказал мальчик, — теперь, наверное, главный инженер меньше, чем раньше начальник цеха». — «Останется, — сказала мама. — Они начинают производить что-то новое, что-то очень нужное».
Мимо, за откосами железнодорожного полотна, бежала, качаясь и вздрагивая, холмистая земля — с провалами нешироких полей, извилистыми опушками сосновых боров, с мелкими речушками под коротко грохочущими мостами. Паровоз часто останавливался на разъездах — пустынных, будто бы не известных никому, и тогда поезд и едущие в нем люди погружались в сонную, в треске кузнечиков тишину. Мальчик выпрыгивал из вагона, садился на жесткую землю среди кустистого бурьяна и думал о том, что хорошо бы встретить обратный поезд и вернуться в Ленинград.
С самого отъезда они не видели в небе ни одного самолета, вообще ничего вокруг не напоминало
