Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

по поручению Софьи Петровны сколотил из осиновых плах и фанерного ящика туалетный столик — грубый, правда, но его покрыли простыней, и в комнате стало так уютно, что не хотелось уходить отсюда. Юлия наставила на столик каких-то флаконов и коробочек, а Софья Петровна водрузила фотографию мужа в бархатной рамке; Дмитрий Игнатьевич щурился сквозь стекло и, казалось, тоже был доволен, как расположилась в чужом, незнакомом месте его семья.

А им с мамой досталась проходная комната, но кровать осталась всего одна, и пришлось снова браться за пилу и молоток, сколачивать топчан. Он получился коротковат, и мама чуть ли не силой заставила его занять кровать; она расстелила одеяла, села на краешек топчана и тихо сказала: «Ничего, Жека, нам и так хорошо. Правда?»

Он стоял в это время на табуретке — пытался подкрутить регулятор репродуктора, чтобы тот звучал погромче, и мама виделась ему сверху: узкоплечая, с вытянутыми усталыми руками, с жидким пучком волос на затылке. Ему вдруг прямо до слез стало жалко ее и себя, вспомнился заводской эшелон и разговоры о неведомом Ачинске и страшно захотелось туда, в тот сибирский город, где они с мамой были бы сами по себе и еще с отцовским заводом. Чувство жалости и желание заплакать усиливалось еще и оттого, что он понимал, что мог твердо сказать «нет» там, на железнодорожной насыпи, ночью, когда мама просила его совета, но он не сказал, просто ему захотелось в Павшино, вроде бы в прежние, довоенные дни и надежда мелькнула, что там военные моряки, как в его яхт-клубе на Крестовском острове, а вместо Павшина были очереди, в которых он стоял, запасаясь продуктами по указанию Софьи Петровны, а теперь вот непонятная какая-то семья из двух даже неродных, и маме это нравится, а он, вроде как Юлия, когда она жила у них в Ленинграде, только его уж никто не попросит переселиться, как велел Юлии его отец, — тут надо жить и терпеть.

Он хотел сказать все это маме, все, что почувствовал сейчас и чем встревожился, даже произнес: «Знаешь, мам…» — но репродуктор вдруг заговорил громко, и мама встала, зашикала на него, потому что передавали сводку Совинформбюро. Он спрыгнул с табуретки и, недовольный, обиженный, ушел во двор.

Так и не сказал маме, что хотел, а потом вроде стало и ни к чему да и некогда. Мама каждый день, без выходных, отправлялась на работу в библиотеку, и еще готовила — считалось, что в очередь с Софьей Петровной, но у той не получалось готовить в русской печи, а плиты в доме не было, и мама все равно торчала на кухне, помогала; она и ходила на базар, говорила, что ей по пути в библиотеку, и затевала стирку вроде бы для себя и мальчика, а получалось на всех, потому что она весело заявляла: «А ну, Жека, тащи воды, тащи побольше» — и грела ведро за ведром, и тут уж подключались и Юлия, и Софья Петровна, а полоскать и подсинивать белье мама не доверяла никому, хвасталась, что умеет лучше всех. Софья Петровна решила работать в школе — той, что недалеко от вокзала, взялась вести физику и математику, но до начала занятий оставалось еще время, и она проводила почти весь день во дворе, сидела на солнышке и читала «Войну и мир», которую мама принесла ей из библиотеки. А Юлия вышивала. Гладью и мережкой — какие-то чехлы для подушек и салфетки; узоры и рисунки она изобретала сама и управлялась со сложной вышивкой за день-два. Мальчик помнил, что она должна была определиться на курсы медсестер, но почему-то теперь разговоров про это никто не заводил, а он и не спрашивал, лишь поглядывал на Юлию, когда она сидела, склонясь над шитьем, тайком поглядывал, потому что ему нравилось, как падают ей на лицо волосы и как она откидывает их, чуть встряхивая головой, и как смотрит вдруг, уставившись в одну точку, думая о чем-то своем.

На долю мальчика выпадало нянчиться с семилетней Асей. Не потому что заставляли — просто, может, потому, что у нее не было подруг, а может, и потому, что еще в поезде он стал рассказывать Асе разные истории, в основном как капитан Джошуа Спокам в одиночку ходил на паруснике вокруг света, а тут, когда поселились в Городке, вырезал ей из бумаги человечков, державшихся за руки, будто играющих в веселую игру, и смастерил вертушку из бумаги — потом Ася уже не отходила от него» и, когда надоедало торчать во дворе, он уходил с ней гулять по улицам, с каждым днем все дальше и дальше, пока не исходил весь Городок, до самой реки в низине, за огородами, до широкого деревянного моста; там кончался долгий и пыльный изволок, по которому то гнали стадо коров, то ехали подводы с картошкой, а то вдруг целый обоз с людьми на телегах, и он, догадываясь, кто это, объяснял Асе, как призывают мужчин в военкоматы и они идут воевать.

Городок за то время, что они провели здесь, здорово переменился: где-то неподалеку возник аэродром — это было ясно по самолетам, они с раннего утра тарахтели над домами и улицами, словно бы вспахивали невидимое небесное поле; повсюду встречались военные в летной форме — у почты, возле щитов с газетами, по вечерам в парке. Заметно прибавилось эвакуированных; они уже не разъезжались по окрестным деревням, оставались в городе, с каждым днем все увеличивая хвосты очередей у хлебных магазинов. Театр оперетты, тот, что давал в летнем театрике «Роз-Мари», куда-то исчез, уехал, а чтобы попасть в кино, теперь нужно было занимать очередь с утра.

Регулярно стали приходить письма от Дмитрия Игнатьевича Лодыженского; он находился по-прежнему в Москве, работал у себя в управлении, но всякий раз отмечал, что вот-вот добьется назначения в действующую армию. Софья Петровна обычно читала письма мужа вслух, когда все были в сборе, и мальчик понимал, что так она хочет утешить его с мамой, потому что они писали в Ленинград почти каждый день, но ответа все не было. Наконец дождались — открытки всего, но отец писал, что ему здорово некогда и дома он бывает редко, ночует теперь в заводоуправлении, там у него постоянная койка, а из их писем, что он застал недавно в почтовом ящике, было только два последних.