Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

о войне, а они куда-то едут, в неизвестный Ачинск. Вот Ленька Солощанский — тот остался, сказал, что пойдет работать на завод, а ему, мальчику, это было бы еще проще — к отцу, под его начало, и мама могла тоже туда устроиться, раз ее в парткабинете, на прежней службе, не задерживали, даже велели эвакуироваться. Немцы, конечно, как-то уж очень быстро доперли до Ленинграда, это всех удивляло, но повсюду говорили: еще чуть-чуть, и им дадут по зубам. Вот и получается: мог бы оказать помощь, а теперь катись в товарном поезде неизвестно зачем.

Но лучше бы всего, конечно, остаться, чтобы быть вместе с Воркуном.

Мальчик встретил своего рулевого за день до отъезда, когда ходил в яхт-клуб, — не то для того, чтобы попрощаться, не то проверить, как там и что. Прежде, с самого начала войны, такая мысль почему-то не возникала, мнилось даже, что яхты остались где-то за чертой мирного времени вместе с каруселями, цирком и лотками с мороженым. Но в яхт-клубе, к его удивлению, текла совсем иная, чем прежде, жизнь — на плаву остались только крупные парусные суда, они стояли близко к берегу в строгом и точном порядке, к бону было пришвартовано несколько военных катеров (их сразу узнаешь по мышиному отливу шаровой краски), а знакомый судейский катер, прежде ослепительно белый, был поставлен на слип, и там его красили — тоже в серый цвет — трое краснофлотцев в парусиновых робах.

Синие воротники военных моряков мелькали и в стороне — возле эллинга и у сараев, где хранили паруса и яхтенный такелаж; военно-морской флаг, хоть и небольшой, белый с голубой каймой по низу, был поднят на мачте возле командной вышки. И начальник клуба был совсем иной — в кителе с тонкими лейтенантскими нашивками; он похлопал мальчика по плечу и, похоже, без притворства сказал: «Эх, был бы ты постарше, Жека, мы бы с тобой дали жару!»

Кому и какого жара собирался дать начальник, осталось неясным — из-за берегового уступа показался узкий, с круто обрезанной кормой катер-охотник, небольшая, зачехленная его пушка на носовой палубе, приподнятой, как у миноносцев, смотрела в сторону яхт-клубовского бона, и начальник кинулся туда, видно, распорядиться насчет швартовки.

Мальчик постоял на берегу, пока охотник подваливал к бону, поглазел на краснофлотцев, красивших судейский катер, и пошел к воротам, чувствуя себя одиноконенужным тут, лишним.

— Эй! — услышал он вдруг голос Воркуна. — Закурить нету?

Да, это был он, рулевой швертбота и будущий водолаз, собственной персоной — в старой своей кепке, надвинутой на лоб, в сапогах с подвернутыми голенищами, и из-под рубашки, несмотря на жару, выглядывали полоски тельняшки. Даже де поздоровался.

— Откуда у меня? — сказал мальчик. — Не знаешь, что не курю?

— Жаль, — сказал Воркун.

Ему, наверное, действительно надо было дать закурить рулевому: он и всегда трудно, с надрывом дышал, а сейчас у него в груди прямо клокотало, воздух срывался с губ с тонким болезненным свистом.

— А ты что не в мастерских? — спросил мальчик.

— Уволился. Теперь в клубе, постоянно.

— Чего ж тогда не в форме? Начальник вон с нашивками.

Воркун немного помолчал, успокаивая дыхание.

— Должность, понимаешь, не определилась. Я у начальника вроде адъютанта. Вот и не знают, какое дать воинское звание. Лейтенант — много, а старшина первой статьи — мало.

— Есть еще посередине: главстаршина, — сказал мальчик.

— Да? — удивился Воркун. — Точно знаешь? Мне бы подошло.

Мальчик сказал, что уезжает, эвакуируется и еще — как начальник хлопнул его по плечу: плохо, что годы не вышли, а то бы вместе тут были, в клубе.

— Ты не думай, что здесь фигли-мигли, — надменно остерег Воркун. — К ОВРу прикрепили — охрана водного района, понял? С завтрашнего дня часового к воротам поставят, без пропуска не войдешь.

— А мне и не надо твоего пропуска, — обиделся мальчик. — Сказал же, что уезжаю.

— Давай-давай драпай! — продолжал отчего-то задираться рулевой. — Нам тут способней будет обороняться без всяких… Немца-то твоего — слышал? — сразу из города выставили. В глубь страны.

Напоминание о Шульце, а Воркун, конечно, имел в виду его, придало разговору совсем иной поворот: получалось, что война еще и как бы разделила людей — на тех, кто мог оборонять страну от врага, и тех, кто, хоть и не по своей воле, вот как он, мальчик, был лишен на это права или, нет, возможности — так точнее.

Но с Шульцем и в таком рассуждении не все получалось ладно. Воркун, конечно, плел свое: Шульц — немец, и значит, с ним не по пути.

— А откуда ты знаешь, что выставили? — спросил мальчик. — Он ведь инженером на заводе. Наверное, завод эвакуируют, вот он и уехал.

— Эва-ку-и-ру-ют! — не соглашался Воркун. — У меня кореш на том заводе работает, остаются как миленькие. И его самого, твоего Шульца, я в аккурат перед отъездом встретил… Улыбается! Правильно, говорит, что ему ехать. Сложная, говорит, ситуация с началом войны возникла. А я говорю: «С кем ситуация?» А он: «С нами, говорит, с политэмигрантами. Антифашизм антифашизмом, но сейчас Гитлер повернул против вас, советского народа, всю немецкую нацию, силком повернул, и нужно, говорит, время, чтобы все снова отслоилось, чтобы опять стало ясно, кто враг по-настоящему, а кто запуган или там не разобрался что к чему». И смеется, Жека, представляешь? Вкручивает мне мозги и смеется. Я ему: «А что ты, собственно, смеешься? Беда, говорю, такая пришла, а ты смеешься». А он: «Я, говорит, радуюсь, что наступил тот час истории, когда фашизм вырыл сам себе яму. Вас, советский народ, ему не победить. Никогда». Представляешь, лекцию устроил? Я слушаю, а потом: «Ладно, говорю, про яму мы и сами знаем и что не победить. А улыбки, говорю, все равно неуместны». И еще сам думаю: ничего, тебе занятие найдут, порадуешься! Лес там валить или что подобное. Нечего, думаю, ученых-то учить, двигай, думаю, на вокзал, раз назначено!..

Мальчик слушал, глядя в землю, чертил по ней носком ботинка.

— Слушай, Воркун, — сказал. — Отчего у тебя