Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

— А мы с вами, — засмеялся Шульц, — оказались между молот и наковальня.

— И Юлия, — сказал мальчик.

— О да. — Шульц погрустнел. — Но она очень самостоятельный девушка. Ни на что не обращает вниманий, ни на что. Мой приятель архитектор, который нас познакомил, вел у нее практик. Он говорит, что Юлия — самый большой талант в их группа.

— Рисует здорово, — сказал мальчик и подумал, что Юлия сейчас, наверное, сидит в той обширной комнате, где он пил чай с Софьей Петровной, за тем же обширным столом. — У меня два ее рисунка осталось. Решетка Летнего сада и дом какой-то.

— Да, — сказал Шульц. — Старый архитектур — красиво.

Они еще немного поговорили, Шульц сказал, что жалко, нельзя сейчас походить на яхте — суда готовят к подъему на берег, Воркун наполовину разобрал такелаж. Мальчик пошел помогать своему рулевому, а когда через неделю снова появился в яхт-клубе, судов уже не было на воде, дул сильный ветер с залива, нес снежную крупу, и в клубе, кроме сторожа, никого не было.

Мальчик еле дождался весны. Воркун встретил его приветливо, они раза два выходили на своем швертботе, но потом рулевой снова пропал, и, пожалуй, пришлось бы идти к начальнику просить, чтобы тот определил на другое судно, если бы не Шульц: он снова стал занимать на швертботе место Воркуна, а однажды взял мальчика на свою крейсерскую — выходили далеко в Невскую губу, мальчик работал со всеми на равных, и там, в заливе, вспомнив внезапно, как Санька скинул его с осводовского вельбота, как держал за волосы и учил правильно плавать, удивился быстроте, с какой неслось время, и тому, что теперь у него действительно есть своя жизнь, отдельная от родителей, от школы, от Леньки Солощанского с вечными его шахматами, даже от начальника яхт-клуба, потому что тот связал его с Воркуном, надеялся, что все пойдет валиком, несерьезно, но оказалось, что есть Шульц, и все может идти по-другому. Как это — са ира? Да, са ира…

И еще он помнил: Воркун сидел на скамейке ссутулившись, надвинув кепку до бровей. Всегдашний его окурок погас, но он упорно чмокал губами, вроде курил. Мальчик стоял рядом, ждал, чем кончится возня рулевого с изжеванным окурком.

То, что за минуту до этого говорил Воркун, показалось нелепым, смешным. Мальчик был уверен: вот он, наконец, выплюнет свою соску и скажет, что шутил. Ну в самом деле: появился вдруг в клубе, подозвал к скамейке возле клумбы с петуньями, где мало кто ходит, и с заговорщической, особой хрипотцой сообщил, что, несмотря на занятость, будет регулярно ходить на тренировки. Пусть это усложнит его поступление в водолазную школу, но он ни под каким видом не допустит, чтобы матрос с его швертбота якшался с «этим» немцем. Нет, он, конечно, ничего не говорит — Шульц классный яхтсмен и инженер толковый, буера знатно конструирует. Он, Воркун, бывал зимой в клубе, буера тут в эллинге строили — под парусом по льду гоняться, так тот, Шульцев, два приза сорвал, это факт, тут ничего не попишешь. И пусть, пусть своими делами занимается, но зачем он к нему, к Жеке, пристает, спрашивал Воркун мальчика и сокрушался: не нравится ему это, нечисто тут. «И все, заметь, при яхтах, поближе к Кронштадту. Лучше бы с лекциями выступал, делился опытом классовой борьбы. Лучше, правда?» — «Он делился, — сказал мальчик. — Со мной делился, рассказывал, как его нацисты били, прямо до смерти, и как бежал из концлагеря, он потому и уцелел, что яхтсмен. Плыл, наверное, километров пять в открытое море, и там его подобрало рыбачье судно, ему дали шлюпку, и он под парусом ушел в Швецию, а оттуда перебрался в СССР». — «Это так, — согласился Воркун и снова принялся за свое: — Но к тебе-то, Жека, он чего прилип? С другими что-то не очень. И чему научить вознамерился? На шлюпке бежать? Так тебе не надо, к нам вот бегут, а мы у себя дома».

Воркун расстался наконец с окурком, вытащил новую папиросу из пачки. Прикуривая, внимательно посмотрел в сторону берега, на швертбот, стоявший с этой весны как равный среди других яхт у причального бона.

— Ничего, — сказал рулевой, притоптывая спичку ногой.

— Что ничего? — спросил мальчик, все еще надеясь, что Воркун подыщет иную тему для разговора или оценит Шульца с какой-нибудь другой точки зрения.

— Ничего судно содержишь. Привел. И гляжу — борта покрасил. Краску-то где брал? Стеклышко, а не судно!

— Это все немец, — сказал мальчик. — Он.

— Брось. Ребята сказывали, сам возился, школу даже пропускал.

— Врут твои ребята. Врут. От зависти. Ты вот числишься рулевым, и что? Чему ты меня научил? А я с Шульцем в лавировку ходил, могу повороты делать. — Мальчик умолк на секунду и поправился: — Наверно, теперь и повороты смогу сам делать. А с тобой еще два года воду бы вычерпывал.

— Ну ладно, ладно! — перебил Воркун и взмахнул рукой, как бы подтверждая, что свою решительность на словах готов доказать делом. — К иностранцам тебя тянет, так и скажи! Есть такие — им все заграничное подавай.

Мальчик мотнул головой, словно отстраняясь от легкого, но обидного удара. Он хотел возразить Воркуну, сказать в ответ тоже что-нибудь обидное, посильнее, чем получилось раньше, но понял, что слов у него не хватит, и пошел прочь, опустив худые, угловатые плечи.

Воркун догнал, схватил за локоть.

— Эй, слышь-ка, ты меня не понял. Я ведь тебе что — почему бы тебе и со мной не сойтись, а? Я ведь старше насколько, года на три всего, на четыре. Так это чепуха… Что скажешь, а? Вот и начальник гоняться нас записал. Может, пойдем? Время есть, потренируемся, а потом и махнем. Что скажешь?

Они стояли довольно далеко от скамейки, где начался разговор, и отсюда было близко до швертбота (мальчик сказал про себя: «До нашего с Воркуном швертбота», и удивился, что «нашего» не злит, вполне подходит). Моторный катер поднял волну, и яхта закачалась, отсвечивая светло-голубыми, недавно окрашенными