Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

из редакции?! Ну что ж, тогда знайте, что вашим преемником будет некто Бобрик. Мне только что сообщил об этом главный редактор. Интересно, что посоветуете, если я снова спрошу у вас, как мне быть».

Травников сел, спрятал записку в стол. Вытряхнул из пепельницы окурки в корзину для мусора и снова полез в ящик, достал записку, разгладил ладонью. «Так, — сказал он себе. — Люся, значит. На мое место, а у меня и не спросили. Так».

В комнате было душно, солнце висело над самыми крышами, желто светило вдоль улицы, и все, что оно нагрело за день — стены домов, асфальт, фонарные столбы, — все это, казалось, отражало теперь пылающий воздух в одно-единственное место — открытое окно напротив стола Травникова. Часы показывали восьмой час, и он ругнул себя — зачем вообще явился в редакцию. Узнать про миллионера? Или о том, что главный редактор ни в грош не ставит тебя?

Он открыл ящик и спрятал туда записку, вспомнил: ах нет, была мысль, там пришла в голову, в машине, когда ехал от Петера, вернее, когда укатил куда-то далеко, в иную жизнь желтый автобус, — позвонить Асе, убедиться, в городе она или уехала на дачу, и тогда решить, куда двигаться самому. А главное, выяснить, где Юлия, — вот чего сильнее всего захотелось там, в машине; черный пакет лежал на соседнем сиденье, и он даже ощупал его, когда остановился у первого светофора: пакет был мягкий, вероятно, какие-то бумаги, но его не вскроешь, хоть ты и отмечен Шульцем как доверенное лицо — странно отмечен, весьма таинственно, но адресат все равно другой.

Теперь к этому желанию, он понял, прибавилось еще одно: бухнуть Асе сразу, что ее опасения насчет его возможного возвращения в редакцию — потом, когда уйдет, — напрасны, что обид не прощают даже учреждениям и что, возможно, он постарается сделать завтрашний день последним на должности завотделом, бог с ним, с издательством, с ожиданием. И не в укор Асе хотелось все это сказать — что не оправдалась ее семейная предостерегающая мудрость, а чтобы пожаловаться, да, пожаловаться на весь белый свет — вот что он понимал сейчас.

Ася отозвалась в телефонной трубке как-то очень быстро, немного даже неожиданно, и он только успел сказать малозначащее, что она узнала его голос, а она затараторила, будто час или два ждала у телефона, и все выходило, как она измучена его делами: то иностранец какой-то допытывался, потом звонил Семен Брутковский, приехал со своего БАМа, и дня не может прожить без начальства, а тут вот, минут десять назад, еще и Люся Бобрик звонила, — он что, теперь по телефону будет командовать отделом? И на дачу она, Ася, ехать сегодня совершенно не в состоянии — такая жара, и если ему дорог тесть, то пусть едет один, а лучше не надо, черт с ними, с этими мемуарами, полежат день-другой, лучше бы сам ехал домой и еще по дороге прихватил пару бутылок минералки — она умирает, просто умирает от жары, Ася.

— Слушай, — удалось наконец вставить слово Травникову. — А Люся Бобрик что сказала?

— Что, что! Спрашивала, где ты. Сказала, уж очень ты быстро подхватился к иностранцу, она беспокоится… Кстати, не вздумай приводить его домой, в холодильнике шаром покати.

— Ладно, — сказал Травников, — не приведу. А где Юлия?

— Юлия? — удивилась Ася. — А при чем тут Юлия?

— Я спрашиваю, не «при чем» она, а «где». Ты можешь толком ответить?

Некоторое время в трубке было тихо, и Травников понял, что Ася решает, в каком тоне лучше вести дальше разговор: сердитые нотки в его последних словах ей явно не понравились.

— Удивительный ты все-таки родственничек! — Ася избрала тон иронический. — Отец мой, говоришь, тебя закабалил, сестрой годами не интересуешься, а тут вынь да положь. Где? В Польше она, дружок. Знаешь, есть такая страна?

— И надолго уехала?

— Надеюсь, не насовсем. Командировка, по-моему, на десять дней. Так что осталось восемь. Тебя это устраивает?

Он сказал, что скоро придет, и положил трубку. Вспомнил, как собирался пожаловаться Асе, сообщить про обиду, которую принесла Люсина записка, и похвалил себя за то, что не разнюнился: теперь уже поздно и жаловаться, и советоваться, и высчитывать, как бы не прогадать, — теперь все встало на свои места. Завтра надо справиться в издательстве, может, и там все в ажуре, может, потому так и повернул круто главный редактор с новым заведующим отделом, то бишь Люсей Бобрик, что ему уже все известно? И тогда — адью, да здравствует новоиспеченный издатель Травников…

Вот только с пакетом, жаль, ничего не вышло сразу, думал он. Надо же Юлии запропаститься! А так хотелось узнать, что там, внутри, и почему все так таинственно: в случае отсутствия передать через Е. А. Травникова.

Он взял старую газету и завернул в нее пакет, нашел в шкафу кусок бечевки и плотно перевязал — так, чтобы не развязывать до самого приезда Юлии. Тщательность работы, которую он исполнил, слегка утомила, снова стало жарко, и он долго тер щеки и виски платком, глядя в окно на желтые ограждения балконов дома напротив. Машины отчего-то не проезжали мимо, было тихо и слышно, как за дверью комнаты кто-то разговаривает, потом — шаги, и дверь распахнулась широко, как только могла она распахиваться, чтобы пропустить в комнату Семена Брутковского.

Травников, еще сидя спиной к двери, понял, что это Брут, и хотел повернуться, но на его плечо уже легла, приветствуя, лапища Семена, а сам он оттер гигантским своим животом свободный стул, стоявший посередине комнаты, счастливо миновал завалы на Люсином столе, плюхнулся в кресло.

— Вы, милорд, забыли, — гудел Семен, — что своевременный уход с работы — это тоже признак высокой дисциплинированности! Звоню домой, Ася говорит — нет еще, думаю: поехал в Домжур пиво пить по такой жаре, а он вот где. Что-нибудь срочное? Передовая?

— Так… — мотнул головой Травников. Он сам насаждал в отделе дружеский тон в отношениях, позволил Бруту перейти с ним на «ты», терпел даже его злые порой усмешки, но сейчас фамильярность Семена была ему неприятна. — Так, — повторил он. — Засиделся, сейчас уезжаю. А ты чего?