Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

В сумрачной комнатке с обшитыми фанерой стенами сидел за столом человек в морской фуражке. Он даже не поднял головы, вернее, только взглянул, прищурясь, и, не дослушав, сказал, что мальчик попал не туда, ему нужно в Дом пионеров. А мальчик именно в эту минуту сильнее всего понял, что ему не столько необходимо, чтобы его куда-то приняли, сколько не прогоняли, позволили быть рядом с водой, шлюпками, выгоревшими, трепетавшими на ветру флагами. Что-то было в этой жизни теперь и его, он понял, и он не хотел расставаться со своей долей. Он стал говорить о Павшине, о том, что ему доверяли вельбот и он дежурил по восемь часов и что на станции всего три человека в штате, а надо уходить каждый день на катере к насосной станции, потому что там ого как крутит и утопленничков только вынимай…

— А весла у вельбота какие? — перебил его начальник. Он вдруг посмотрел с интересом, и в глазах мелькнуло что-то серьезное, что-то, видно, нужное ему, начальнику.

— Там, в Павшине, весла вальковые, но на морских вельботах полагаются распашные. И на гичках…

— На гичках! — повторил, усмехаясь, начальник. — А сам небось и не видел гичек-то.

— Не видел, — согласился мальчик.

— Ладно, — сказал начальник. — Ищи Воркуна.

Он даже забыл поблагодарить — так был доволен. Впрочем, как вскоре выяснилось, особой благодарности доброта начальника клуба не стоила. Во-первых, Воркун, которого следовало искать, командовал дрянным тихоходным швертботом, выходившим в залив раз в месяц, и то ненадолго, поскольку немилосердно тек. Во-вторых, научиться чему-нибудь у этого самого Воркуна было довольно трудно: он жил по соседству с клубом, яхтенное дело знал неплохо, но в последние годы охладел к нему и редко появлялся у бонов. Одни говорили, что он влюбился и никак не может добиться взаимности, другие уверяли, что заболел авиацией, учится в аэроклубе, а третьи считали, что Воркун просто лентяй и ему не то что яхту, прогулочную лодку доверить нельзя.

Мальчик разыскал «свой» швертбот на самом краю бонов; сидя в сторонке, подолгу разглядывал его, а Воркун, начальник теперь и капитан, оставался для него совершенно неведомым.

Как-то утром, вдоволь насмотревшись на скверно покрашенные борта яхты, короткую, какую-то непропорциональную по отношению к корпусу мачту, он принялся мыть и скрести грязные банки и лючины, а когда на секунду оторвался от дел, то увидел на берегу парня в кепке, криво сидевшей на рыжих, давно не стриженных волосах. Парень стоял, глубоко засунув руки в карманы, и лицо его, особенно губы, сжатые в кривую усмешку, настолько полно передавало незаинтересованность в происходящем на швертботе, что мальчик тихо рассмеялся. Незнакомец по-прежнему молчал, смотрел по-коровьи, не мигая. Мальчику пришлось объяснить, чему он смеется: ему кажется, что перед ним Воркун.

Парень, пожевав окурок, похоже, навечно прилипший к его губе, подтвердил, что мальчик не ошибся, и подошел ближе. Из фраз, которые он цедил, как бы делая одолжение, определилось, что появление новичка «на посудине» лично его не удивляет и не сердит, потому что «гоняться в этом сезоне» он не собирается.

Мальчик слушал рулевого и вдруг вспомнил выражение глаз начальника клуба, когда тот разрешил остаться, — ну да, тот определил, что мальчик не утонет, если что, а лишний сторож бесхозной, в сущности, яхте не помешает. Совсем иначе, чем в Павшине, подумал мальчик; начальник знал, что делал, когда посылал к этому рыжему.

И все-таки разговор с Воркуном почему-то веселил, не оставлял желания бросить все и больше никогда не появляться в яхт-клубе. Казалось, Воркун шутит, плетет небылицы, чтобы через день-два обрадовать, поступив наоборот. Мальчик даже спросил, правду ли говорят, что он, Воркун, учится на летчика, и тот как-то странно оживился, сказал, что действительно решил уволиться из судоремонтных мастерских и поступить учиться. Только не на летчика, а на водолаза. Поэтому он теперь каждый вечер ходит на стадион, бегает по дорожке вокруг футбольного поля, а потом по двадцать раз каждой рукой выжимает полупудовую гирю. Выплюнув наконец изжеванный окурок, Воркун пояснил, что такие упражнения развивают дыхание, а для водолаза дыхание — все. А мальчик только теперь заметил, как что-то тоненько сипит и клокочет в груди у Воркуна, когда тот говорит, и грудь вздымается тяжело, болезненно.

Воркун вытащил из пачки новую папиросу и заявил, что ему пора. Мальчику он на прощание посоветовал действовать в том же направлении, то есть мыть швертбот, черпать из него воду, а если сильно захочется приобщиться к морю, пусть возьмет у начальника книжку и учит, как называются снасти и вообще всякая вещь на яхте, потому как в его, мальчика, матросском звании это самая наиважнейшая теория и практика.

Не появлялся Воркун дней десять. За это время мальчик отмыл суденышко до блеска и вызубрил название «каждой вещи». Помогли записки замечательного капитана Джошуа Слокама, а еще он достал, правда, не у начальника клуба, а в библиотеке тоненькую книжку с ласковым названием «Парусный ботик». Книжка была толковая, все можно было понять самому, хоть и не с первого и даже не с третьего и четвертого раза. А еще у книжки был эпиграф: «Призвание моряков — борьба со стихиями». Мальчик повторял эти слова, когда сидел на корме яхты, привалившись к гладкому румпелю, не обращая внимания на то, что впереди причал и глинистые приступки берега.

Как-то пришел Воркун и принес на плече парус, намотанный на гладкое бревнышко гика, и еще один — поменьше. Поставил на место, но выходить из гавани раздумал. Мальчик ждал его на следующий день, но он так и не появился. Может, потому что обиделся на Воркуна, сам и рискнул: закрепил трос за угол переднего паруса и потянул, не торопясь, поглядывая на маленький блок возле самой верхушки мачты.

Сначала шло хорошо: сбоку, загораживая берег, разрастался белой стенкой парус, а трос послушной змейкой ложился у ног. Потом в вышине что-то скрипнуло, и все остановилось. Подул ветер, и парус, поднятый до половины, дрогнул, пополз в сторону, норовя соскользнуть в воду. Мальчик обхватил его рукой, но парус не сдавался, упрямо полз вбок.

Он представил себе, как падает в воду — неловко, стыдно, на виду у всех. Швертбот ведь стоял на мелководье,