Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Отдыхай, — вдруг приказал он, сложил весла и сам улегся на носу, на спасательном круге, подставив солнцу худой, мускулистый живот. Однако в покое он находился недолго, приподнял голову и, подозрительно прищурившись, спросил: — А ты, Жека, плавать умеешь? Ну-ка давай прыгай.
— Здесь, на середине? — спросил мальчик, полагая, что Санька шутит.
— А где же? — сказал Санька и, быстро перемахнув через два деревянных сиденья, оказался на корме шлюпки. — Ну, кино «Чапаев» смотрел?
Мальчик не понял, при чем тут кино «Чапаев», но ему было уже не до этого: сильные руки Саньки упирались в грудь, толкали, была секунда, когда он еще чудом удерживался на теплом дереве борта, но и она прошла, он рухнул в темную, показалось, бездонную пучину.
Он умел плавать; еще в пионерлагере, в Луге, научился барахтаться, держаться на плаву, потом изредка купался с приятелями в Малой Невке, но это редко, необязательно, а тут перед его глазами, когда он вынырнул, стлалась безмерная гладь, и, главное, не было шлюпки с Санькой, только берег — далекий и оттого страшный, в зеленой траве, с редкими деревьями и домами. Он почувствовал, что у него уже нет сил, и слабо вскрикнул, погрузился с головой в воду, но тут же чья-то рука схватила его за волосы, и сквозь текущую по глазам воду он увидел рядом, в полуметре, серый борт шлюпки, а потом и смеющееся лицо Саньки — белозубое на фоне далекого неба и облаков.
— Эй, — кричал Санька, — мелочь пузатая! Руки, а ну руки, говорю, вытяни… так… и ноги… давай, давай. А теперь лягушкой! Да не выпрастывай руки, саженками только дураки, сдохнешь… та-ак, еще, еще…
И было непонятно, отчего стало вдруг легко — от повелительного, не терпящего возражения голоса Саньки, или от его сильной руки, державшей за волосы, или оттого, что действительно легче и удобнее сводить и разводить руки, как бы разрезать воду и отталкиваться от нее пятками, или потому, что разом, как-то само собой поймалось это лягушачье движение — казалось, что век его знал, все равно что переставлять ноги, когда идешь, и оно никогда уже не забудется. Шлюпку тихо сносило течением, и он плыл рядом, радуясь, слыша, как мерно плещет вода под бортом.
Но Саньке всего этого оказалось мало. Он отпустил его волосы и пропал из виду, похоже, улегся на дно шлюпки, а потом снова возник, держа разведенные по бортам весла, и стал грести, отгоняя от мальчика шлюпку, чуть-чуть отгоняя, когда он, казалось, уже был готов достать ее рукой…
Потом, дома, он соврал маме, что видел Кремль и был на Сельскохозяйственной выставке, хотя Софья Петровна ничего этого ему не показала, только отвезла на казенной «эмке» с вокзала и на вокзал, — почему-то стыдно было, неловко за себя или за Софью Петровну, что так получилось, уж нарочно или случайно — трудно сказать. А про Саньку и про ОСВОД он и не думал рассказывать, мама бы умерла от страха, представив, как его столкнули за борт на середине широкой Москвы-реки.
А может, такие вещи вообще родителям не рассказывают? Может, у каждого, мал он или вырос, все равно своя жизнь, и в ней хоть что-нибудь должно быть твоим и только твоим? Он думал об этом, но так ничего и не решил.
Они еще раза два приходили на осводовскую станцию вместе с Санькой, гребли в четыре весла и купались на середине реки — мальчик теперь просил, чтобы на середине, — и Санька, ободряя на дальнейшее, советовал:
— Ты, Жека, не дрейфь, крестный мой всегда тебе шлюпку даст. Их ведь трое на станции. Один на пляже — надо дежурить? Надо. А двое на катере к насосной станции каждый день уходят. Там, знаешь, как крутит? Утопленничков только вынимай! Ты им всегда в помощь будешь на шлюпке. Побольше шлюпок надо по реке разогнать, такое правило.
Санька говорил все это, словно бы зная, что пропадет надолго; потом выяснилось, что у его матери кончился отпуск, ей надо было на завод, а Санька оставался дома с маленькой сестрой.
И мальчику действительно давали шлюпку, весла и спасательный круг. Он отправлялся обычно не в сторону пляжа, а к устью Баньки — там купающихся, собственно, не было, но полагалось дежурить и здесь, мало ли что, — и целыми днями гонял шлюпку вдоль глинистого, подмытого водой берега, купался, а когда мимо проходил буксир «Мария Виноградова», вел баржи с песком в сторону Тушина, — хватался за огромный, облитый черным варом руль последней баржи и так долго плыл, воображая себя бывалым, все знающим на реке человеком.
В Ленинграде он сразу же побежал к Леньке Солощанскому — рассказать про Павшино и чтобы вместе поискать осводовскую станцию на Неве или Малой Невке, тоже попроситься туда в помощники, но Ленька, оказывается, сломал руку, она висела у него на перевязи, белая и твердая, и он мог составить компанию только в шахматы. Мальчик один обегал ближние набережные, там, как всегда, стояли баржи с дровами, землечерпалки, катера, на них текла своя, особая жизнь, и как к ней подступиться, мальчик не знал. Но он помнил, что где-то был ОСВОД, помнил, как в школу приходил человек в бушлате, рассказывал, как делать искусственное дыхание и подбираться к провалившемуся под лед. В классе после этого даже образовался морской кружок — на стенах развесили плакаты, оставались после уроков и махали флажками, но через два или три занятия все распалось.
Однажды мальчик добрел на Крестовском острове до каких-то заборов, каких-то плоских крыш под старыми осокорями и дальше, за ними, увидел высоко поднятую будку с мачтой, вот только, когда подошел ближе, понял, что это не осводовская станция, а яхт-клуб.
День был будний, июльский, солнечный, кругом ни души, и он храбро, стараясь держаться так, как держался бы на его месте теплобетонский Санька, толкнул дверь с табличкой «Начальник» и только тогда понял, что не знает, о чем
