Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

острый локоть поднятой руки, и Травников, смущаясь оттого, что не выдержал строгости минуты, вызванной разговором с немцем, внезапно подумал о Люсе: «Неужели ей так мало нужно? Вот только чтобы я находился рядом и был добр с ней?»

— Разрешите?

Незнакомый голос согнал улыбку с Люсиного лица. Она опустила руку и, одергивая юбку, недовольно — Травников заметил, что недовольно, — посмотрела на дверь, из-за которой важно выступил человек в голубой рубахе с короткими рукавами, выпущенной поверх брюк, с потертой кожаной папкой под мышкой. Крупная голова его была лысовата, к ней плотно приникали большие хрящеватые уши, а за ними, опускаясь на шею, свисали длинные, похоже, приклеенные косицы светлых волос.

— Мне бы товарища Травникова… я писал… Моя фамилия Оптухин.

Травников уже оправился от неожиданности, от ощущения, будто его с Люсей застали врасплох, застали за чем-то таким, что в учреждении в рабочее время совершенно недопустимо. Как бы подбадривая себя, он вынул из кармана ключи от машины, завертел ими на пальце.

— Я тот, кто вам нужен. Да вот беда: срочно уезжаю по заданию главного редактора… Вот Люсьена Борисовна вас выслушает. Она в курсе всех дел, можете быть с ней вполне откровенным. А вы, — это уже Люсе, со строгим лицом, — потом мне все обстоятельно доложите.

Он еще держался за ручку двери, глядел на ушастого Оптухина и на Люсю, видную ему в профиль, какую-то, показалось, очень уж пышную в своем платье с высоким, под самую грудь, поясом, и тут его осенило: молодым голосом того немца в телефонной трубке его зовет Гуго Шульц. Пусть далекий, призрачный во времени и пространстве жизни, но именно он.

«Предчувствие, — говорил Травников себе, спеша, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку. — Предчувствие! А сам не раз печатал ученые статьи, что чудес на свете не бывает. — И потом, уже умеряя шаг, успокаиваясь: — Никакое не предчувствие, просто немец назвал фамилию в разговоре, наверное, один раз назвал, она плохо расслышалась в треске проводов, а теперь всплыла в уме, привязалась… — Потом, опять на бегу, в качании стеклянных дверей, в свете улицы, больно ударившем в глаза, подумалось: — Ну и что — Шульц? Он так он. Пусть».

3

Он помнил: дверь Юлии открыла мама, она несла из кухни в комнату кастрюлю или сковородку — что-то несла приготовленное на ужин отцу, и когда раздались два звонка — им, значит, Травниковым, — мама снова ушла в кухню, чтобы освободить руки, и торопливо вернулась, словно бы ожидала, что придется открывать, а Юлия влетела, будто тоже не могла дождаться, когда ей откроют, и они стали обниматься с мамой, как родные после долгой-долгой разлуки, и мальчику с сундука, на котором он сидел, сначала были видны только волосы Юлии — прямо удивительно, как много их было и какие они темные и одновременно золотые, — он не мог определить их цвет; и еще ему была видна военная планшетка из кожи, Юлия держала ее в руке, и казалось, она похлопывает планшеткой маму по спине.

Сундук, сколько они жили в этой квартире, всегда стоял в коридоре, здесь было самое темное место, потому что дверь из кухни загораживала свет, но мальчик обнаружил на стене кронштейн с патроном, медный, весь в завитках, похожих на узкие листья, и ввернул однажды в патрон лампочку, и она загорелась, и соседи, которые постоянно экономили электричество, почему-то ничего не сказали, наверное, им самим было плохо ходить мимо сундука в темноте, а он с тех пор мог тут сидеть и читать, а когда приходил Ленька Солощанский, они тут играли в шахматы.

Мальчик и тогда сидел и читал, вернее, перечитывал записки капитана Джошуа Слокама, то место, где было написано, как капитан строил свою замечательную яхту «Спрей», сам, своими руками строил, чтобы затем обойти на ней — в одиночку! — вокруг света. Когда раздались два звонка, Джошуа Слокам рассказывал, как у него уже совсем не осталось денег и вместо хронометра, такого необходимого, чтобы определять по солнцу и звездам место в океане, ему пришлось купить за полтора доллара простые часы в жестяном корпусе, будильник по-нынешнему, но он все равно отправился в путь. А когда мама и Юлия наобнимались, наахались и мама спросила про свою самую дорогую подругу, еще с гимназии, Сонечку, мать Юлии, и про ее младшую сестру Асеньку, и про самого Дмитрия Игнатьевича Лодыженского («Я так рада, что он теперь интендант второго ранга», — сказала мама), вот тогда Юлия взмахнула руками и отчего-то радостно удивилась:

— А это вот и есть Женя?

И тогда наконец мальчик увидел ее глаза. Странно, ему показалось, что они, как и волосы у Юлии, были темными и золотыми одновременно, и он опять не мог определить, какой это цвет.

— Большой уже, — сказала мама. — Прямо жених.

А Юлия подошла быстрыми своими шагами к сундуку, приподняла обложку журнала с записками Джошуа Слокама и тихо не то спросила, не то сказала самой себе:

— «Всемирный следопыт». За двадцать шестой год. У нас взял? Отец обыскался.

Мальчик почувствовал, что краснеет, как никогда не краснел еще в жизни, даже руки, державшие журнал, казалось, заполыхали огнем. Хорошо, мама не расслышала этих полувопросов-полуутверждений, и еще мимо прошла соседка, подозрительно поглядывая на гостью, и мама потащила Юлию в комнату. Потом, когда все стихло в коридоре, мальчик понял, что зря разволновался, потому что два номера «Всемирного следопыта», которые он прихватил с собой, когда пришла пора возвращаться в Ленинград, валялись на даче у Лодыженских в Павшине, их бы там все равно тетка Васена сунула в печку, а так он их сохранил, и Юлия может забрать с собой, если они им уж так нужны.

Поездку в Москву придумала Софья Петровна. Она несколько раз писала об этом в письмах, и мама согласилась, сказала отцу: «Действительно, пусть Жека съездит, нам недорого обойдется. Договоримся с проводником, за ним приглядят. А то он уже перешел в седьмой и никуда не ездил. Все-таки посмотрит Москву». — «Ерунда, — возразил отец. — Им дачу караулить надо». — «Что ты говоришь, — обиделась мама, — там родственница