Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

Дмитрия Игнатьевича живет. Ты просто не любишь их, Лодыженских». Отец засмеялся: «А за что, ну скажи, за что мне их любить?» — «Ладно, ладно, — замахала рукой мама, как всегда, стараясь всех и вся примирить, — не любишь, так хотя бы уважай. А ты, Жека, — спросила, — хочешь ехать?» Он, конечно, хотел и, слушая разговор родителей, был на стороне мамы.

На вокзале его встретила Софья Петровна, они сели в казенную «эмку» и поехали на городскую квартиру Лодыженских, куда-то по Садовой, а потом в переулок, недалеко, но пробыли там недолго, только попили чаю за обширным столом в обширной комнате, и Софья Петровна сказала, что ее девочки в Анапе, отдыхают, а Дмитрий Игнатьевич на все лето в лагерях и она завтра уезжает к нему. Та же «эмка» отвезла их в Павшино, немного не доезжая деревни, в новый деревянный домик, похожий на десяток других таких же, стоявших линией на краю высокого обрывистого склона; дома построили недавно, и кругом не было ни деревца, а внизу, под обрывом, бежало шоссе, дальше долго, до самых излучин Москвы-реки, тянулся луг, и на нем паслись кони, потому что вся эта местность вблизи Павшина называлась как-то странно: «Конный санаторий».

Тут-то он и прожил целый месяц, точно, как и говорил отец, карауля дачу, вернее, тетку Васену, выписанную Лодыженским с его родины, кажется, из Углича, — тихую и работящую, но такую трусливую, что она боялась ночевать одна в доме.

Маме он все рассказал иначе; почему-то было стыдно признаться, что все произошло именно так, как говорил отец, и даже приврал, как был на Красной площади, в ЦПКиО и на Сельскохозяйственной выставке, но это было легко — соврать, потому что видел все в кинохронике и Ленька Солощанский рассказывал, он три раза ездил в Москву, к дяде.

Софья Петровна вернулась и отвезла его на вокзал, а дочерей ее он так и не увидел. Он и прежде их совсем не знал — Лодыженские долго жили на Дальнем Востоке, а когда перебрались в столицу, туда к ним ездила только мама.

И вот теперь он встретился с Юлией. «Всемирный следопыт», конечно, объявился так сразу ни к чему, но Юлия, молодец, больше ничего не говорила, только подмигнула ему через стол, когда пили чай, будто вспомнив про журнал. По ее рассказам он понял, что у нее, студентки архитектурного института, сейчас практика — что-то она должна изучать в Ленинграде, какие-то старые здания и ограды и срисовывать их, а потом по рисункам сдавать экзамен. Устроилась Юлия пока в общежитии, но там плохо: дом недостроенный, вместо лестниц деревянные сходни, от стен несет сыростью, и в комнатах по нескольку человек. Мама охала, выразительно поглядывала на отца, и было ясно, что и она и Юлия ждут от него приглашения, пусть, мол, Юлия живет у них.

— А Жека наш так доволен поездкой в Москву, так доволен! — напомнила мама, но тут же осеклась, видно, забоявшись, что отец начнет про то, как сын его караулил дачу Лодыженских.

Отец наконец-то промычал что-то невнятное, что-то насчет недостроенных домов, в которые поселяют, и про то, что, видно, иначе нельзя, но в целом его слова означали согласие. Вот только когда Юлия взяла из его пачки папиросу и закурила, он презрительно хмыкнул и ушел в другую комнату, маленькую, смежную, где у них с мамой была спальня.

— Какая ты отчаянная! — тихо сказала мама, и в голосе у нее было больше восхищения Юлией, чем укора. — Жеку вот только дурному научишь.

Юлия засмеялась.

— Сам научится. Правда, Женечка?

Он неопределенно мотнул головой, краснея, и внезапно понял, какого цвета у Юлии волосы: таким бывает мед, летний, еще незагустелый.

На ночь ему постелили в боковушке, на стульях, а Юлии отвели диван, на котором он обычно спал. Родители уснули привычно быстро — отцу рано вставать на завод, а Юлия не ложилась, и он не спал на своих стульях, в темноте: смотрел на желтую полоску света, пробивавшуюся сквозь щель в задернутых портьерах, прислушивался к легким шагам Юлии, к какому-то неясному шуршанию и пытался угадать, что она там делает в одиночестве. И почему-то сердце колотилось быстро и сильно — казалось, Юлия услышит и будет недовольна, что он не спит и думает о ней.

Юлия привезла из общежития свой чемодан, большие черные альбомы и фанерный планшет. Днем пропадала в городе, а вечерами рисовала, превращая быстрые зарисовки в целые картины — с домами, как бы освещенными ярким солнцем, отчего на них выпукло прорисовывались колонны, прорези окон, карнизы и балконы.

Иногда она возвращалась раньше обычного и не одна — то с подругами, то с парнями, тоже будущими архитекторами; они все говорили громко, часто смеялись и вообще держали себя так, точно все вокруг существует лишь ради того, чтобы они могли громко говорить и смеяться. Отец однажды, возвратившись с работы, застал в комнате честную компанию. Его, хозяина, даже толком не заметили, так, поздоровались и все, и он, рассерженный, сказал в кухне маме: «Не знаю, как там у них в Москве, но нам эти студенческие посиделки ни к чему». — «Ладно, Алеша, — виновато ответила мама, — Юля скоро уедет. Потерпи». — «Я-то потерплю, а вот Женька ради чего на стульях мучается?»

Мальчик слышал этот разговор. Он как раз сидел на сундуке в коридоре и читал записки Джошуа Слокама. Мысль о том, что Юлия скоро уедет, поразила его, и он понял, что не хочет и боится этого.

С того дня он молча сердился на всех, кто приходил к Юлии: из-за них ведь отец мог ускорить ее отъезд, вернее, возвращение в общежитие, где лестницы еще не достроены и вместо них — деревянные сходни. Лишь про одного гостя он не мог сказать и подумать так, да и пришел он к ним всего один раз, и отец отнесся к нему иначе, чем к студентам, совсем по-другому отнесся — хуже., пожалуй, даже совсем плохо.

Они сидели в комнате и пили чай — мальчик, и его мать, и отец, и Юлия — и не знали, что тот, немец, пришел; может, Юлия и знала, то есть она, конечно, знала, что