Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

он должен был зайти за ней — в театр они вроде собрались, но что он уже в квартире, знать не могла, и немец не знал, что Травниковым надо звонить два раза, сколько-то там раз позвонил, и ему открыли, а он был человек веселый и самостоятельный, легко шагнул через порог, оглядываясь, ища взглядом нужную ему дверь, — в сером плечистом костюме, в фетровой шляпе с отогнутыми кверху полями и с галстуком, подпертым золотистой булавкой, так что узел торчал слегка вперед, а белый воротничок рубашки разбегался в стороны тугими углами.

Мальчик заметил немца, только когда тот вошел в их комнату. Он лишь успел поднять голову, а немец уже поцеловал руку сильно покрасневшей от смущения маме; он приподнялся на стуле, а немец поцеловал руку Юлии, и та рассмеялась довольно; он сделал шаг, а гость уже был далеко от двери, по другую сторону стола, и представлялся отцу, чуть склонив голову: «Шульц, Гуго Шульц, инженер». Оставался он, мальчик. И когда гость подошел к нему, снова зарокотал своим немецким говорком, слова его поразили всех:

— О, и Женья здесь! Мой юный друг Женья! Какой приятный новость…

Немец пожал ему руку, как взрослому, а он стоял потупившись, как в школе перед завучем или директором, когда вовсе не считаешь, что виноват, но должен хотя бы видом своим продемонстрировать раскаяние.

— Вот это новость, — сказала Юлия. — Жека, ты что же не говорил, что знаком с Гуго?

— Да, да, — сказал мама. — Удивительно.

— Мы большой приятели с Женья, — подтвердил немец.

— Ну вот что. — Отец сердито прихлопнул по столу, и стаканы в блюдцах тоненько зазвенели. — Ну вот что, Юлия, мне давно не нравится переполох, который ты внесла в наш дом. Хорошенького понемножку! В общежитии, конечно, не сахар, да ты и не барыня, потерпишь…

В комнате стало так тихо, что было слышно, как шумят примусы в кухне. Юлия встала.

— Хорошо, дядя Алеша, — гордо сказала она и начала быстро собирать на подоконнике свои альбомы и рисунки. — Я сейчас… Гуго, вы мне поможете? Мы на трамвае… Вон там, за диваном, чемодан…

Шульц, ничего не понимая, со шляпой в руке, метнулся в угол, схватил чемодан. Мама встала и зачем-то начала переставлять посуду на столе. И тут мальчик закричал:

— Нет! Она не уедет… Папа, она ни при чем. Это я сам, слышишь, я сам!

Он помнил: если идти от дачных домиков в сторону Павшина, там течет речка Банька, мелкая, даже не по колено, а меньше, и метра три в ширину. По эту сторону — травянистый склон, кое-где поросший кустарником, а по ту — свалка, и там постоянно возятся мальчишки, выколачивая из старых лебедок, автомобильных осей и деталей каких-то станков подшипники для самокатов, выискивая медяшки, которые можно сдать в утиль. Дальше, сразу за свалкой, стоят бараки, несколько пыльных улиц, как бы медленно ползущих на бугор, — их все вместе называют «Теплый бетон», и это уже не Павшино, а край заводского поселка; Павшино внизу, по ту сторону железной дороги и шоссе.

Мальчик пришел сюда через день или через два, как его привезла на дачу Софья Петровна, — ему было скучно с теткой Васеной, нечего делать возле новых домиков, где не росло ни одного деревца. На берегу Баньки он разулся, сцепил сандалии ремешками, повесил на шею и стал бродить по мелкой воде, ощущая ногами приятную мягкость песка на дне. По воде сновали жуки-плавунцы, и он попытался поймать одного, но не получилось, и он стал смотреть, как плывут над Теплым бетоном, обещая ясную погоду, тугие молочно-белые облака.

Мальчишки, те, что возились на свалке, стали бить чем-то железным, и звуки медленно расплывались по округе: бом, бом, бо-ом. Один из них крикнул:

— Эй, конский волос! Не боишься?

— Чего? — не понял мальчик.

Тот подошел ближе.

— Лошадь поят из Баньки или обмывают, а она возьми да и потеряй волос из гривы или хвоста. А он в воде оживает. Плавает себе, а попадешься — вопьется в ногу и по жиле до самого сердца дойдет. Тут одному впился…

— Ну да, — не поверил мальчик, но на всякий случай вышел из воды.

— А ты откуда? Из Красногорска?

Мальчик объяснил, что из Новых домов, а вообще-то из Ленинграда, и теплобетонский Санька (так звали нового знакомого) без дальнейших церемоний предложил:

— В ОСВОД дежурить пойдешь?

Он согласился, жаль только не спросил, где это. А оказалось, довольно далеко, особенно по первому разу, — через шоссе и всю деревню, до берега Москвы-реки. Потом-то он наловчился ездить на автобусе, билет стоил двадцать копеек, и он садился как раз под кручей, возле ворот, где было написано: «Конный санаторий». Но тогда автобусом было никак не доехать, и он все думал, не заругает ли его тетка Васена, что он пропал, но оказалось, что ей важно, лишь бы он появлялся к вечеру, потому что она боялась оставаться одна только в темноте.

На берегу Москвы-реки стоял белый домик с мачтой, от него тянулись деревянные мостки, к ним были причалены одинаковые, крашенные в серое лодки с одинаково — и спереди и сзади — остро скошенными бортами, похоже, им было все равно, в какую сторону плыть. Чуть поодаль от мостков низкий берег спадал пляжиком, и там купалось и загорало довольно много народу, а одна серая лодка маячила на воде, охраняя место, куда не разрешалось заплывать.

Еще по дороге Санька объяснил, что ОСВОД означает «Общество содействия спасанию на водах», и председатель его — сам Калинин Михаил Иванович, и он, Санька, уже второй год дежурит на шлюпке, а надо еще два, и тогда он получит большой такой, как орден, значок осводовца, а с этим значком есть полный шанс, когда придет пора призываться, попасть в подводники, в крайнем случае на эсминец или крейсер, а так можно загудеть и в пехоту. В белом домике у Саньки все были знакомые, но особенно приветлив один — Санька звал его то «крестный», то «дядя Миша», он-то