Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На стук ответил молодой голос, за дверью коротко простиралась прихожая, сумеречная, как в коридор, а за ней — будто он шел по тоннелю и уже показался конец — ослепительно возник день: черные трубы на черном здании электростанции, матово-серая вода реки и белый торопливо проходящий теплоход.
Хозяин номера огибал кровать, чуть наклонясь, приглядываясь к вошедшему; настороженность, вызванную, как у всех людей, неожиданным — во всяком случае, в пределах ожидания — стуком в дверь, сменила улыбка, но Травников не отозвался на нее, еще не доверяя этому гостиничному номеру с раскрытым чемоданом на кровати, с газетой на ночном столике, с бутылкой недопитого «пепси» на полу, как не доверял он и хозяину — в табачного цвета вельветовых брюках, в рубашке, низко распахнутой на загорелой, Твердой груди, и больших темноватых очках.
Как-то все очень быстро, снова подумал Травников, и зачем? Он и вправду не очень разобрал по телефону, для чего звал его этот молодей немец, только смутно услышанная фамилия — Шульц — заставила принять все на веру, а двинуться в путь — предложение говорившего приехать к нему, Травникову, в редакцию и оговорка: «Хотя я и располагаю очень мало времени»; но главное, пожалуй, неистребимое в русских душах опасение не потревожить излишне иностранца.
Они пожали друг другу руки, и парень — он назвал себя Петером — усадил Травникова в кресло, а сам плюхнулся на кровать, оттолкнув чемодан дальше, к подушке; рыжее покрывало под ним сморщилось, сползло, обнажился край простыни и угол матраса. Травникову, человеку аккуратному, это не понравилось, и он перевел взгляд на пол, на бутылку недопитого «пепси-колы». Бутылка повергла его в еще большее недовольство неопрятностью Петера, а тот внезапно вскинул ноги, перемахнул через кровать, еще сильнее сминая, сдергивая на бок рыжее покрывало, подошел к столику возле стены, на котором, оказывается, стояла целая батарея бутылок, сковырнул с одной пробку и протянул, улыбаясь.
— Спасибо, я недавно пил, — соврал Травников. Теперь даже полная, со вздувшейся пеной бутылка в руках Петера была ему отчего-то неприятна, он на расстоянии с отвращением осязал липкое стекло, наверняка липкое от сладкой жидкости, вылившейся через горлышко.
Немец все-таки всучил бутылку, открыл себе вторую, снова плюхнулся на кровать и застыл, глядя в лицо Травникову с безмятежностью человека, достигшего своей цели и теперь не обязанного спешить.
— Вы сказали по телефону, что у вас мало времени. И потом я хотел бы узнать поподробнее, в чем дело, зачем…
— О да! — Петер неспешно отпил из бутылки. — Действительно, через пятнадцать минут будет автобус. Мы уезжать на аэропорт… Но я успеть… успе-ва-ю… Вы здесь, и потому я успеваю. — Он снова проделал тот же трюк — перебросил ноги через кровать и оказался возле столика с бутылками. Там стоял не замеченный Травниковым плоский чемодан из желтой кожи, младший брат того, что теперь окончательно придавил подушки на постели; Петер с серьезным видом пошарил среди каких-то бумаг и вытащил объемистый пакет, обернутый в плотную черную бумагу, какой оборачивают фотопленку; пакет туго, крест-накрест перетягивала тонкая светлая резинка. — Вот, Гуго Оттович Шульц просил передать вам… — Слова Петера прозвучали почти торжественно, и сам он как-то вытянулся, расправил плечи, от его бесшабашности не осталось и следа. — Он не хотел это доверять почте, приказывал передать это — как говорится? — да, обязательно в собственные руки… обязательно. Я, конечно, знал, что приеду в Советский Союз, я хотел давно, не знал только, что так скоро… Мы сейчас ездить целых две недели по ваша страна — в Белгород, Ульяновск, Тольятти, Москва… У нас бригада «Молодежная рабочая песня», и мы выступали…
Травников нерешительно ощупал пакет. Там были какие-то бумаги.
— А вы не путаете? Велено передать обязательно мне?
— Вам, если я не смогу найти Юлию Дмитриевну Лодыженскую. Я не смог. В бюро адресов мне указали только, где она живет. Телефон не указали. А у вас и адрес и телефон, и кто-то, женский голос, любезно указал номер в редакции.
Травников понял, почему так: телефон в квартире Юлии был записан на мужа; чтобы дали телефон, нужна была его, другая фамилия и имя-отчество, а их-то немец и не знал, наверняка не знал. Пояснять эти особенности работы столичной справочной службы иностранцу Травников счел излишним, только спросил:
— Значит, я должен передать пакет Юлии Дмитриевне?
— Конечно. — Петер вытащил из заднего кармана брюк записную книжку, порылся в ней, перекладывая между страницами какие-то бумажки, красные прямоугольники десятирублевок, чеки, и, найдя нужное, прочел, видимо переводя с немецкого: — «В случае, если будет невозможно доставить Юлии Дмитриевне, передать Евгению Алексеевичу Травникову с тем, чтобы он доставил адресату». Вы ведь, кажется, родственники?
Травников хотел сказать: она мне свояченица, — но опять счел эту подробность не столь важной для иностранца и лишь согласно кивнул.
— Надеюсь, здесь не валюта? — Он подкинул пакет на руке, как бы взвешивая, и засмеялся. — Ну, тогда скажите Гуго… — он запнулся на отчестве, потому что никогда не звал Шульца так торжественно, с отчеством, по-русски, даже не знал, что тот по батюшке «Оттович», — скажите, что его поручение выполнили в точном соответствии с инструкцией. Я передам пакет той, кому он предназначен.
Лицо Петера еще хранило следы улыбки, ответной на шутку о валюте, и вдруг стало серьезным.
— Я не могу передать… Разве вы не знаете, что Гуго Шульц умер?
— Умер? — переспросил Травников и подумал, что, произнося скорбное слово, совсем не чувствует скорби; вообще из-за всей этой суматохи встречи с молодым немцем прошлое, его, Травникова, прошлое, связанное с фамилией «Шульц», восходило к нынешнему дню с трудом, не так, как в застольях старых друзей всплывают разные мелочи, важное и неважное, под бесконечное: «А помнишь?» И он сказал, как бы оправдываясь: — Я видел Гуго в последний раз в сорок первом году. И с тех пор толком не имел о нем никаких известий.
