Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

— Вестимо. Да еще откуда! Вчера был в самой Тынде… А что остается бедному репортеру? Подборку заметулей привез, вот отдал, сейчас читают.

— У нас «за номер» идет подборка.

— А я информаторам отдал, на их площадь, не возражаешь?

— Затем и домой звонил?

— В некотором роде — да. Хотел испросить разрешения. Но тебя же не было. А у информаторов — только ТАСС. Обрадовались!

— Трояки сшибаешь… Небось, поиздержался в дальних краях.

— Ну, насчет трояков вы напрасно, милорд, ей-богу. Во-первых, там выйдет вполне приличная сумма, поелику я предложил и два фото собственного приготовления, а во-вторых, гонорар — вполне нравственная форма личного обогащения. Уж не судите, милорд!

— А статьи? Сделал?

— Во! — Семен выбросил вперед пухлые, как у женщины, руки, ладонями одна над другой обозначил толстую пачку не то собственных записей, не то готовых материалов. — Завтра сажусь диктовать, и через три дня — у тебя на столе. Между прочим, могу поздравить: от твоих тем мои авторы просто таяли. Мерси! Ты получишь замечательную серию статей и благодарность от главного редактора.

— Ладно подлизываться. — Травников нахмурился. — Благодарность получишь ты… и статьи будешь печатать без меня.

— Что? — Семен грузно поднялся, в два шага пересек свободное пространство комнаты и навалился руками на стол Травникова. — Что ты сказал? Ты же был в отпуске. Командировка? Так мне дней десять надо, пока приготовлю…

— А говорил, три.

— Ну, это в порыве, в припадке самоотвержения. Нет, ты скажи яснее, почему без тебя. Уходишь? Куда?

— Ну… есть разные варианты.

— Варианты! — Семен потоптался на месте и снова плюхнулся в кресло. — Нет, ты давай подробнее, что тут у вас случилось. Прихожу — Люсьена с каким-то «чайником» беседует, рубли и копейки считает. Ну, я не стал мешать. Еще раз захожу — она к главному несется; пришел еще, она мне: «Отцепись, некогда». А я гляжу — сама не своя, лицо аж пятнами пошло. Ну, тут меня информаторы зовут. Вернулся, а ее и след простыл… — Семен сделал паузу и не сказал, почти выкрикнул: — И между прочим, она беременна, наша Люсьена! Ты это знаешь, Алексеич, а? Господи, вот и оставь вас на две недели!

Травников несколько секунд молчал. Потом взял свой пакет — тот, от Петера — и медленно поднялся со стула.

— Ладно, не ори. Обо мне ты скоро все узнаешь. А насчет Люси — перекрестись, тебе показалось. Или, может, она тебе сама об этом сообщила?

— Сама! Да зачем мне сама, у меня истории в жизни случались будь здоров, я эту механику во как чую — походка там, разные пропорции. На четвертом, говорю тебе, месяце, обратной дороги нет. Или ты сам ни черта не смыслишь?

— Ладно, — сказал Травников. — Надеюсь, меня ты ни в чем не подозреваешь… И сам тоже примерный отец семейства.

— Вот то-то и оно, — долетело напоследок от кресла, в котором остался сидеть Семен. — Я вот и думаю — кто же? Могли ведь и обидеть, а? Это недолго!

Он спускался по лестнице, и слова Семена не выходили из головы. А вдруг правда? И вдруг обидели? Но главное, думал Травников, тогда же все рушится: как ей принимать отдел, если она на год, минимум на год, должна отключиться от работы. Мать! И почему же она не сказала ничего редактору и ему, наконец, Травникову?

Мысль о том, что Люся должна была признаться ему, он тут же отбросил, понимая, как непросто было бы это для нее, если принять во внимание то немногое, что случилось между ними и осталось, да, осталось как вечный сговор, вот только в чем — трудно сказать. И как он сам-то, зрелый мужчина и отец, ничего не заметил! Впрочем, нет, теперь, после открытия, которое сделал Брут, что-то складывалось в возможное, похожее — то, например, что Люся давно уже не приходила на работу в брюках, в столь любезных девицам ее возраста джинсах, теперь на ней всегда была юбка и кофта или платье, и все просторное, в складках. Можно, конечно, это было отнести на счет моды; Ася тоже теперь чаще ходила в платьях, он заметил… Ему вдруг стало жалко Люсю: не потому, что кто-то ее мог обидеть, обмануть, как предполагал Семен, а именно потому, что и Семен и он, Травников, могли так думать — худо, в сущности, по самому мелкому расчету, о том самом высоком, быть может, самом главном, что делает жизнь жизнью, — ее продолжении в новых людях. В конце концов какое значение имеет, есть у Люсьены муж или нет, она станет матерью — вот что самое-пресамое важное, и уж если кто и обижает Люсю, так это он, Травников, — своим уходом из редакции, необходимостью кем-то его заменить. Даже нет, не так. Своим уходом он доставляет ей благо: надо же двигаться по работе, расти, вот только не вовремя все это случилось, ох, не вовремя!

«Да, но потом может выясниться, что все это ерунда, — возразил он себе. — Семен обознался, напридумывал… и я тоже. Или мне хочется, чтобы было именно так?» Его это поразило — и мысль и ощущение какой-то теплоты, разлившейся вдруг по всему телу. Да, он понимал теперь, ему хочется, чтобы произошло нечто такое, о чем кричал Семен, о чем он сам так прилежно думал минуту назад. Вот только… Он отдаст спокойно свою папку с планами, стол, ключи от сейфа, но куда же денется Люсин преданный взгляд — вот что сейчас заботило. Он знал, что не может унести с собой этот взгляд и не должен позволить, чтобы он пропал, он должен достаться тому, кто так суетно занимал его и Семена, должен!

Закатное солнце желто плавилось в стеклянных дверях подъезда. Травников толкнул тяжелую квадратную рукоять, как бы с опаской ступая на тротуар — весь еще во власти прохладного сумрака лестницы и тех мыслей, что охватили его, волнуя и тревожа.

Машина, поставленная в тень, когда он вернулся от Петера, теперь была на самом свету, и