Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

— И Юлия Дмитриевна ничего не говорила?

Травникову не понравилась новая попытка немца связать его имя с Юлией. Как будто он и шагу без нее ступить не смеет. Получалось даже, что и пакет возник словно бы для того, чтобы подтвердить, резче обозначить эту связь… И тут внезапно, с запозданием наводя мысль на существо неожиданной встречи с Петером и с этим черным пакетом, пришел вопрос: а откуда вообще Шульц, исчезнувший больше чем на три десятилетия из его, Травникова, жизни, мог знать, что Юлия станет его свояченицей? Это ведь случилось только в пятьдесят втором году, когда он женился на Асе. Они, что, переписывались с Юлией? Но почему она не говорила ни слова?.. И все-таки надо, подумал Травников, объяснить немцу, в чем дело, почему он, так точно обозначенный Шульцем, оказался незнайкой, вроде бы даже посторонним человеком. Немец ведь так старательно исполнил волю Гуго, а теперь уедет в сомнениях — что-то и в чем-то не так.

— Мы не очень ладим с Юлией Дмитриевной. Хоть и родственники, а видимся редко. У моей жены большая разница в возрасте с сестрой, может, поэтому…

— О да, я понимай. Сам еще не женился, но очень понимай, что так возможно в семейный жизнь. Жена — самый близкий. Правда, у дяди Гуго не сложилась судьба…

— Вы, значит, его племянник.

— Моя мать — его младшая сестра. Он после войны остался жить в Берлин, там работал и женился. Но брак не был счастлив, через три, а может, четыре года снова стал один, холостяк. А три года назад, когда вышел на пенсию, приехал к нам, в Росток, и жил с нами — его пригласила моя мать. Он был доволен, даже снова пошел работать инструктор в ремесленную школу, учил молодых парней держать напильник в руке…

— А вы артист?

Петер засмеялся.

— В нашей семье никогда не было артист, ей бы не помешало иметь хоть одного артист… Но я пошел, как все, сначала слесарь. Учился у дяди Гуго. Потом завод и вот теперь — университет в Дрезден. Изучаю физик. А гитара, — Петер показал в угол, где возле кровати стояла гитара в чехле, тоже не замеченная ранее Травниковым, — на гитаре сейчас играют все молодые парни и девушка. Это не считается артист, это считается молодость. Дядя Гуго любил меня слушать, даже помогал сочинять песня, у него, может быть, лучше получалось, чем я…

— Ему было лет семьдесят?

— Шестьдесят девять, когда он умер. Гипертония, очень сильный гипертония. Но он работал, а вечерами писал. Он очень красиво разобрал свои бумаги. Мы пригласили сотрудник института военной истории посмотреть их — моя мать попросила, и нам сказали, что дядя Гуго оставил очень ценный воспоминания. Небольшой манускрипт, но очень ценный. Вот там, в бумагах, мой мама и нашла пакет, который я привез вам.

Петер замолчал. Ничего не говорил и Травников, в голове его вертелся вопрос, откуда так прилично знает русский язык этот гитарист-физик, и он сердито сам же отогнал его: да какое это имеет значение, господи! Ну знает. Мало ли кто и что знает. Мне бы вот лучше знать, где сейчас Юлия. На даче ее вроде бы не ждали. В городе?

— А вы журналист, — не то спрашивая, не то констатируя, сказал Петер.

— Да. Работаю в газете. Но собираюсь перейти в издательство. — Травников проговорил это быстро, без усилия и вдруг понял, что Петер первый из чужих, кому он открыл свой секрет. — Пятнадцать лет в газете, хватит.

— В издательство? — Петер замахал руками, как будто его хотели накормить чем-то чрезвычайно невкусным. — Но это же скучно! Как бухгалтерий. Журналист всегда огонь, жизнь… Я никогда бы не шел издательство. Но, наверно, у каждый свой характер. Я буду желать вам удача.

— Желайте, — согласился Травников. — Мне это очень нужно. И рука у вас, видно, легкая.

Петер уже нравился ему, и разговор подошел к такой точке, когда самое время спуститься или как тут — подняться? — в ресторан, посидеть, поговорить, выспросить все про Шульца и объяснить про себя, про Юлию, все подробненько выложить, чтобы и самому все вспомнить, ничего не упустить, — именно так Травников и подумал, но в номер без стука влетела девица возрастом под стать Петеру, сделала несколько растерянный книксен Травникову и затараторила по-немецки так быстро, что если и можно было что-либо уловить, так это то, что какие-то другие люди, связанные с Петером, уже спускаются вниз, к автобусу. И тотчас появилась еще одна девица и тоже что-то говорила, но при этом не забывала собирать вещи Петера, разбросанные по номеру, запихивать бутылки с «пепси-колой» в сумку и поправлять длинные и белые, как у Лорелеи, волосы, то и дело закрывавшие ей глаза. Травников, усмехаясь, следил за происходящим; стоял, прижавшись спиной к стене, чтобы не занимать много места.

Он простился с Петером возле лобастого, сияющего стеклами автобуса, под любопытными взглядами, которые бросали сверху Лорелея и ее подружка — та, что умела так быстро говорить.

— А вы были на войне? — неожиданно спросил Петер, не выпуская руки Травникова из своей.

— Не успел толком. Возраст. Месяц всего захватил.

— О, месяц, — с неясным смыслом — много это или мало — проговорил Петер. — Дядя Гуго рассказывал… — он не договорил, потому что его стали звать из автобуса. И, уже стоя на подножке, похоже, в щель прикрываемой двери, бросил: — Я рад, что выполнил поручений, теперь дело для вас!

5

На своем столе в редакции Травников нашел записку от Люси:

«Е. А.! Ваш Оптухин — кретин. Выиграл в спортлото 4132 рубля и теперь желает вести жизнь советского миллионера. Чего он на сей раз хочет от газеты, я так и не поняла. Статья о мигрени — в машбюро, как и приказывали. Собственную мигрень (из-за Оптухина) уношу домой — Л.»

Ниже на листке — уже не ручкой, а карандашом, торопливая приписка:

«А вы, оказывается, уходите