Испанские поэты XX века - Хуан Хименес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
НОКТЮРН ПУСТОТЫ
Перевод А. Гелескула
Чтобы знал я, что все невозвратно, чтоб сорвал с пустоты одеянье, дай, любовь моя, дай мне перчатку, где лунные пятна, ту, что ты потеряла в бурьяне!
Только ветер исторгнет улитку,у слона погребенную в легких,только ветер червей заморозитв сердцевине рассветов и яблок.
Проплывают бесстрастные лицапод коротеньким ропотом дерна,и смутней мандолины и сердцанадрывается грудь лягушонка.
Над безжизненной площадью в лавкеголова замычала коровья,и в тоске по змеиным извивамраскололись кристальные грани.
Чтобы знал я, что все пролетело, сохрани мне твой мир пустотелый! Небо слег и классической грусти. Чтобы знал я, что все пролетело!
Там, любовь моя, в сумерках тела, —сколько там поездов под откосом,сколько мумий с живыми руками,сколько неба, любовь, сколько неба!
Камнем в омут и криком заглохшимпокидает любовь свою рану.Стоит нам этой раны коснуться,на других она брызнет цветами!
Чтобы знал я, что все миновало, чтобы всюду зияли провалы, протяни твои руки из лавра! Чтобы знал я, что все миновало.
Сквозь тебя, сквозь менякатит волны свои пустота,на заре проступая прожилками крови,мертвой гипсовой маской, в которой застыламгновенная мука пронзенной луны.
Посмотри, как хоронится все в пустоту.И покинутый пес, и огрызки от яблок.Посмотри, как тосклив ископаемый мир,не нашедший следа своих первых рыданий.
На кровати я слушал, как шепчутся нити, —и пришла ты, любовь, осенить мою кровлю.Муравьенок исчезнет — и в мире пустеет,но уходишь ты, плача моими глазами.
Не в глазах моих, нет, — ты сейчас на помостеи в четыре реки оплетаешь запястьяв балагане химер, где цепная лунана глазах детворы пожирает матроса.
Чтобы знал я, что нет возврата, недотрога моя и утрата, не дари мне на память пустыни — все и так пустотою разъято! Горе мне, и тебе, и ветрам! Ибо нет и не будет возврата.
РУИНА
Перевод А. Гелескула
Зов без ответа.Бродячий узник собственного тела.Таким был облик ветра.
Луна над головоювнезапно превратилась в конский череп,и воздух вызрел черною айвою.
В пустой оконной рамерассыпала свои бичи и звездыборьба воды с песками.
И видел я, как травы шли на приступ,и бросил им ягненка — и ягненокзаплакал на зубах у стрелолиста.
Взъерошивая перья и скорлупки,внутри повисшей капликружился прах растерзанной голубки.
И, не меняя цвета,отары туч лениво наблюдалиединоборство камня и рассвета.
А травы шли. Все ближе и все ближе.Любовь моя, они вспороли небои, как ножи, царапают по крыше.
Любимая, дай руки! Мы в осаде.По рваному стеклу разбитых оконкровь разметала слипшиеся пряди.
Одни лишь мы, любовь моя, остались.Отдай же свой скелет на волю ветра.Одни лишь мы, любовь моя, остались.
На волю ветра, сирый мой ребенок!Найдем, любовь, найдем, пока не поздно,хоть тени наших лиц непогребенных!
ЗЕМЛЯ И ЛУНА
Перевод А. Гелескула
Я остаюсь с голубым человечком,который ворует у ласточек яйца.Я остаюсь с полуголым ребенкомпод каблуками бруклинских пьяниц.С теми, кто молча уходит под арки,с веточкой вен, разгибающей пальцы.
Земля единственная. Земля.Земля для скатерти окрыленной,для замутненных зрачков тумана,для свежих ран и для влажных мыслей.Земля для всего, что ее покидает.
Не разметенный по ветру пепел,не губы мертвых в корнях деревьев.Земля нагая в тоске по небуи стаи китов за ее спиною.
Земля беспечальна, она плывет бестревожно,я вижу ее в ребенке и в тех, кто уходит под арки.Живи, земля моей крови! Как папоротник, ты пляшешьи чертишь, пуская по ветру, профили фараонов.
Я остаюсь с этой женщиной снежной,в которой девственный мох догорает,я остаюсь с этой бруклинской пьянью,с голым ребенком под каблуками.Я остаюсь с растерзанным следомнеторопливой трапезы волчьей.
Но катится с лестниц низринутая луна,и города возводит из голубого талька,заполоняет пустошь мраморными ногамии оставляет под стульями белые хлопья смеха.
О Диана, Диана, о пустая Диана!Выпуклый отзвук, где обезумели пчелы.За беглой любовью — долгая проба смерти,и никогда — твое тело, неуязвимое в беге.
Это земля. О, господи! Земля, ведь искал я землю.Лицо, закрытое далью, гул сердца и край могилы.Боль, которая глохнет, любовь, которая гаснет,и башня отверстой крови с обугленными руками.
А луна поднималась и снова падала с лестниц,засыпая глазницы своей восковой чечевицей,серебристыми метлами била детей на причалеи стирала мой облик, уже на границе пространств.
НЬЮ-ЙОРК
(Описание и обвинение)
Перевод Инны Тыняновой
Если они умножают —то умножают капли крови животных.Если они делят —то делят капли крови людей.Если они складывают —то складывают реки крови.Эти реки бегут с песнейпо спальням далеких окраини, превращаясь в цемент, серебро или ветер,вливаются в лживый рассвет Нью-Йорка.Существуют горы, я знаю.И телескопы, чтоб смотреть в небо.Я знаю. Но я не приехал смотреть в небо.Я приехал, чтоб видеть кровь,текущую по приводным ремням,кипящую вместе с водой у плотин.Каждый день убивают в Нью-Йоркетри миллиона уток,пять миллионов свиней,две тысячи голубок — любимое блюдоэтого бьющегося в агонии города,миллион коров,миллион баранови миллион петухов звонких,что по утрам раскалывают небо песней.Лучше, нож наточив, мчаться,забыв обо всем, в охоте дикой,бросая любимых собак под зубы зверя,чем видеть, как на рассвете ползут по Нью-Йоркубесконечные обозы молока,бесконечные обозы крови,обозы роз, разорванных в клочьяфабрикантами парфюмерных фабрик.Утки и голуби,бараны и свиньильют свою кровь по каплям,чтоб капли можно было умножать.И мычанье тощих коров,из которых выжаты все соки,наполняет ужасом долину,где Гудзон упивается маслом нефти.Я обвиняю всех,кто забыл о другой половине мира,неискупимой и неискупленной,воздвигающей цементные громадымышцами своих сердец,биение которых пробьет стеныв час последнего суда.Я плюю вам в лицо.И та половина мира слышит меня,поедая свой хлеб, распевая песни,с душою чистой, как у маленьких нищих,роющих прутиком кучи отбросов,где гниют крылья мух.Это не ад, это улица.Это не смерть, это фруктовая лавка.Я вижу необозримые мирыв сломанной лапке котенка,раздавленного вашим блестящим авто,я слышу, как червь сосет сердцемаленьких девочек голодных.Это кипенье, броженье, дрожанье земное.Это сама земля плывет сквозь конторские цифры.Что прикажете делать? Подкрашивать эту картину?Воспевать любовь, забыв, что вы ее превратилив фотографии желтые, доски гробов и плевки чахотки?Нет, нет, нет! Я обвиняю!Я обвиняю проклятьепустых контор с закрытыми дверями,где не слышна агония страданья,куда не проникает воздух леса!Я себя отдаю охотнона съеденье тощим коровам,что оглашают мычаньем долину,где Гудзон упивается маслом нефти.
МАЛЕНЬКИЙ ВЕНСКИЙ ВАЛЬС
