Джон Кеннеди - Хью Броган

В свете всего, что произошло после, кажется почти невероятным, что интеллектуальное обоснование американского долга столь хрупко. Робер Макнамара сражается с этой проблемой на протяжении своих мемуаров (надо сказать, довольно бесцельно)[299]. Причиной, возможно, является устойчивое доминирование так называемой парадигмы «холодной войны»[300]. Изоляционистско-пацифистская парадигма юности Кеннеди была низвергнута, некоторые члены конгресса верили в нее и дальше, и одним из ведущих американских государственных деятелей 50-х и 60-х годов, на чьих взглядах она оставила свой след — только след, — был Эйзенхауэр, который в остальных отношениях стоял на позициях «холодной войны». Парадигма «холодной войны» была развернутым изложением интернационалистского тезиса, что поколение Перл-Харбора боролось за то, чтобы американский народ его принял. Основной предпосылкой было то, что мир и процветание Соединенных Штатов зависели от активного принятия на себя международной ответственности, вплоть до решения начать войну, если необходимо; наименее важная предпосылка состояла в том, что после 1945 года единственным серьезным вызовом этой ответственности был международный коммунистический заговор, побуждаемый властью русских и определенно направляемый Москвой, который активизировался на всех континентах. Явным следствием этого рассуждения было то, что Соединенные Штаты должны противостоять коммунистам где бы то ни было; менее очевидным и, скорее, неосознанным, но сильным выводом было то, что все важные мировые события могли и должны быть объяснены в определениях «холодной войны». Как в 70-х годах сказал Генри Киссинджер, история вращается вокруг оси Восток-Запад, но никогда — Север-Юг.

Эта парадигма хорошо работала, когда Сталин был жив, и еще некоторое время после. Это ограждало государственных деятелей от того, чтобы заново обдумать природу международной системы в каждом кризисе, и являлось очень точной путеводной звездой в области интерпретации и предсказания событий. Она начала разрушаться, когда Китай и Советский Союз поссорились; и сильное нежелание многих официальных лиц Вашингтона (особенно в ЦРУ) принять реальность этой размолвки — они считали, что дело затеяно лишь для того, чтобы ввести Запад в заблуждение — очень ясно иллюстрирует, насколько тесны становились тиски парадигмы «холодной войны».

От этих тисков было невозможно избавиться, пока не была готова новая парадигма, но она уже была близко. Для большей части политически мыслящих людей центральной темой периода после 1945 года была не «холодная война», а то, что очень вольно можно назвать революционизмом третьего мира[301]. За границами игр Запада и крепостей советской империи происходило движение других народов — всех остальных людей. Националисты бросали вызов империалистам, деревня — городу, племена восставали против государств, ислам начал свою войну против западных ценностей, крестьяне воевали против торговой элиты (при этом будучи сами глубоко скомпрометированными вовлечением в старую империалистическую систему)[302]. Приближались события более масштабного порядка, события, которые парадигма «холодной войны» не могла точно интерпретировать и которые в недалеком будущем ни коммунизм, ни капитализм не могли проконтролировать. В этом новом мире власть и ответственность Соединенных Штатов не уменьшались, но под вопросом оказывалась их мудрость. Выяснилось, что США этого катастрофически недостает, и Вьетнам был тем местом, где это проявилось со всей очевидностью.

И все же Вьетнаму предстояло стать самым ранним и простым уроком, в то время как парадигма «холодной войны» постепенно уходила в прошлое. Как нация вьетнамцы были сильно разобщены, раздроблены оставившим свой след колониализмом, племенными, религиозными, политическими, социальными и экономическими различиями. Вряд ли было сюрпризом то, что после ухода французов вспыхнула гражданская война: ситуация имела сильное сходство с крахом, который постиг Югославию в 1990 году. Следовало понять очевидность того, что все эти бедствия имели мало общего с внешним вмешательством. Так, вьетнамцы были крайне националистичными и на протяжении всей своей истории стойко сопротивлялись иностранному господству. Мысль о том, что коммунистический Вьетнам станет марионеткой Китая (или любой другом страны), была ошибочна: Хо Ши Мин и его последователи были националистами еще до того, как стали коммунистами, и очень не доверяли своему северному соседу, который был известен давними империалистическими планами относительно Вьетнама[303]. Китай и Вьетнам начали сражаться друг с другом сразу после окончания Вьетнамской войны. Объединенный, сильный коммунистический Вьетнам под руководством Хо мог создать большие трудности для свои соседей; у Вьетнама были собственные экспансионистские традиции, но само по себе это не угрожало американским стратегическим интересам. И не могло угрожать впоследствии. Но «теория домино» утверждала, что такая угроза не только существует, но и создает большую опасность для Соединенных Штатов.

Было соблазнительно приписать это упорство в заблуждении исключительно внутренней политике, и не было сомнений, что страх правых республиканцев, который заставил твердить о «потере Китая» после победы Мао Цзе Дуна в 1949 году, был главным фактором в расчетах всех президентов, от Трумэна до Никсона, которые имели дело с вьетнамским вопросом. Но это было не единственной и тем более достаточной причиной (даже в их собственных глазах) принятых этими людьми решений. Например, Эйзенхауэр имел почти полную свободу действий в политике, в решениях по Юго-Восточной Азии и был близок к левым до такой степени, что ему пришлось встретиться с серьезной оппозицией. (В 1954 году Джон Ф. Кеннеди был самым заметным критиком в Сенате). Дело было в том, что действия людей, принимающих решения, направлялись парадигмой «хо-лодной войны», которая была неприменима к ситуации в Индокитае, и еще больше преумножала опасные иллюзии.

Так что в 1954–1955 годах, как только французы ушли из Индокитая, правительство США столкнулось с большой дилеммой, которую отчасти само поставило перед собой: как удержать распространение коммунизма на юг? Это следовало из трех принципов политики. Первый утверждал, что не должно быть предпринято ни одной прямой военной интервенции со стороны Соединенных Штатов (еще были свежи воспоминания о Корейской войне, понесенных потерях и непопулярности). Из всех президентов только Линдон Джонсон отступал от этого принципа; Ричард Никсон проводил политику «вьетнамизации» как возвращение к норме. Во-вторых, у Соединенных Штатов не было никакого желания заменять французский колониализм своим[304], — подобное мероприятие не только противоречило их традициям, но выглядело донельзя анахроничным; как заметил Хо Ши Мин, «белый человек в Азии перестает быть таковым»[305]. Третий принцип утверждал, что никакое соглашение с Хо Ши Мином не является возможным, так как он считался не истинным националистом, а орудием Кремля. И изо всех трех принципов следовало, что Соединенным Штатам был необходим «настоящий» националист, который бы мог создать эффективное антикоммунистическое правительство и действовать как надежные союзник — недоброжелатели назовут это марионеткой — Вашингтона. По схожим причинам французы в свое время посадили на трон императора Бао Дай. Администрация Эйзенхауэра сделала фатальный выбор в пользу Нго Дин Диема. Дием был непокладист и негибок. Член семьи высокого китайского чиновника, в националистических кругах он имел репутацию скромного человека за свой отказ сотрудничать с французами. К несчастью, это означало, что он в течение лет отказывался работать также и с кем бы то ни было. Он возник на политическом небосклоне как премьер-министр Вьетнама в последние дни французского режима, когда его власть простиралась не дальше Сайгона. Британский обозреватель назвал его наихудшим премьер-министром, которого и он когда-либо видел[306], и генерал США Дж. Лоутон Коллинз говорил в отчете Совету национальной безопасности: «По моему глубокому убеждению, в личности этого человека не хватает таких качеств, как умение быть лидером и способность возглавить правительство, которое должно иметь единство цели и действенности, что есть у Хо Ши Мина». Но за первый год пребывания Диема у власти его прогресс относительно того, как он укреплял и распространял свою власть, а именно — с помощью «взяток, убеждения и, наконец, силы», побудил американцев энергично его поддержать. «Президент Дием — самая большая надежда Южного Вьетнама», — сказал Хьюберт Хамфри в 1955 году. И это продолжало оставаться общей точкой зрения в Вашингтоне до 1961 года[307].