Память сердца - Рустам Мамин

– А ты что не помогал?! Боялся рубашку шелковую замарать?

От такой наглости я просто оторопел:

– А тебе что, мало помощников было?..

Он, еще более разъярившись, размахнулся со всей силы, чтоб ударить меня. Я инстинктивно загородился гитарой. Удар был настолько яростен и силен, что гитара, жалобно застонав, треснула. Гриф отломился.

– Костя! Ко-о-стя! – завизжали девчата… и лихо накинулись на моряков. Тут уж и я разозлился: и за гитару, и за дерущихся девчат, и швырнул остатки музыкального инструмента чужаку прямо в физиономию! От неожиданности и визга девчат он чуть откинулся назад, поскользнулся на мокрой траве и… не удержавшись на ногах, сполз вниз, в овраг…

Костя с ребятами подбежал, когда расторгуевские девчонки уже основательно «поработали» над матросней. Оборванные, исцарапанные до крови, не зная, что с нами делать… да еще завидев, что бежит целая ватага, они изготовились к большой драке. Но Костя не допустил… Наматывая на руку курсантский ремень со свинцом на пряжке (ох и ловок он был в драках!), закричал:

– Уходи все! Один справлюсь… Уйди, Козел, а то задену… – замахнулся он ремнем на ближайшего матроса… А тот, отступая с испуга, смачно шмякнулся на рыхлые мокрые грядки. Да ка-ак?! Вместе с длинным забором. Из дома выскочил дед с берданкой:

– Перестреляю всех! К чертовой матери!.. Всю ночь не давали покою!.. – Но, узнав Костю, подобрел: – А, Костя… Ну молодец! Так их, петухов залетных! А то ведь всю ночь стучали-гремели… Ругались. Откель их черт принес?

Тот, что сполз вниз, в овраг, стоял там с растопыренными грязными руками, измазанным лицом и оправдывался:

– Мы ж не нарочно! Машина скользнула… А вылезти не может – юзит… Смотри, почти сорок пять градусов подъем-то!

Крупный детина, главарь видно, тот, что полетел с забором, встал с трудом с карачек, двинулся к машине… Но ребята его не пустили. Сомкнулись… и спихнули машину обратно вниз! Костя крикнул:

– Евсеич, принимай машину! Не отдавай, пока забор не поставят…

Через несколько дней по просьбе Евсеича вместо старых сгнивших столбов ребята врыли новые, по всему периметру участка. Евсеич был мужик свой, расторгуевский, – ну как ему не помочь! Он сам когда-то на калиновском поле, по своей инициативе, на радость молодежи двум командам футбольные ворота поставил. Даже из старых гамаков сетку соорудил.

Мама

Тот, кто будет читать эти записи, возможно, удивится: надо же, пишет о братьях, об отце, о разных знакомых, близких и случайных… А о матери, родной матери – ни полстрочки!.. Нет, это не так.

Каждый, кто мало-мальски «жил и мыслил» на этом свете, не может не согласиться со мной, что самых дорогих и близких, самых любимых своих людей мы постоянно обделяем – чувствами, словами, знаками благодарности и признательности и еще многим, многим и многим. Почему?..

Не потому ли, что самое сокровенное, самое глубинное, трепетное, что укоренилось в душе, не высказать никакими словами?! Самые лучшие, самые добрые, самые выразительные, – они все равно будут слабы, недостаточно убедительны и исчерпывающи, чтобы передать ту бездну чувств, которые переполняют тебя по отношению к любимому человеку. Потому мы и не договариваем, обнимая свою мать. Что мы можем? Прижаться, как в детстве, к ее мягкой груди и смахнуть набежавшую слезу? Разве что!..

С годами мы становимся жестче, грубее – мужчины! Мы раздариваем поцелуи на случайных творческих встречах: «Здравствуй, дорогой! Сколько лет, сколько зим!». Не оставляем без внимания и целуем руки женщинам, зацепившим наше внимание яркой внешностью, одариваем их, чем можем; мы легко целуем детей – малыши же!.. А вот мать, женщину, подарившую тебе жизнь и готовую всю свою – до капельки – отдать тебе, мы почему-то целуем редко. Что-то мешает – какая-то застенчивость, скованность…

Мама! Мама!.. Как ты, вероятно, ждала от меня, своего меньшенького, единственного сына ласки, внимания, душевных слов и разговоров. А я?..

Нет, я не считаю себя черствым! Моя душа кричит от отчаяния, я обливаюсь слезами умиления, читая строки Фадеева о материнских руках или горячие пульсирующие хвалы матери от Максима Горького! Ради своей мамы я бы отдал себя на растерзание!..

Господи, ну почему мы так устроены, что осознаем суетность, условность своих комплексов тогда, когда наших родителей уже нет с нами?! Мама!.. Мама…

Я понимаю, почему у большинства беллетристов рассказы о матери носят обрывочный характер – с воспоминаниями об отдельных эпизодах, фактах, событиях. Я не могу и не хочу избегать рассказа о своей маме, – но это тоже будет повествование об отдельных фрагментах из ее и моей жизни. Потому что невозможно выплеснуть на бумагу сонм чувств, мыслей, счастья и горя, трепетного благоговения и еще чего-то несказанного, что таится в тебе где-то глубоко-глубоко. Невозможно!.. Но имя этому – мама.

У отца после смерти первой жены остались, что называется, на руках, четверо детей: старшая дочь Майра, далее – сын Хасан, еще поменьше – дочь Зухра и самый младший, еще не умеющий ходить, Хосаин.

Произошло это в разгар Первой мировой войны. Что это за время, известно. Нам об этом рассказывали фильмы, книги и старшие, пережившие эти годы. И мы, молодежь, слушали их с открытым ртом, поражались…

Разруха. Стояли заводы, железные дороги. Все, что можно было уничтожить – взорвать, сжечь, было взорвано и сожжено. Руины и пепелища кругом: ни тебе целой скирды или стога, ни уцелевшей крыши, чтобы спрятаться от дождя. Стылая, истерзанная несчастная земля – без посевов, садов, скота. Да еще разношерстные банды терзали и без того обескровленную страну. Тиф и голод косили людей сотнями тысяч. Земля плакала кровью истерзанных и измученных…

Одному в Москве прокормить, поднять такую ораву было просто невозможно, и отец, хотя и стремился вырваться из деревни и навсегда осесть в городе, вынужден был продать свой двухэтажный дом на улице Татарской, напротив мечети, и вывезти всю свою семью в Никольское. Дом деда там еще стоял, в нем жил младший брат отца Муса. Он с радостью встретил прибывших, и обе семьи зажили дружно.

А на той же улице в Никольском, буквально через несколько домов, жила моя будущая мать, ей тогда лет шестнадцать исполнилось, может, чуть больше. В их семье тоже четверо, и только дети: старшему брату было, наверное, лет восемнадцать с небольшим, за ним сестренка, родившаяся перед мамой и еще маленький братишка. Родители их умерли. Как выжили эти четверо ребят одни, без взрослых кормильцев – уму непостижимо! Скорее всего, только благодаря участию и помощи соседей – человеческому состраданию, словом.

Кстати, о сострадании! Позволю себе несколько отвлечься…