Блокада - Анатолий Андреевич Даров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ха-ха! Вот ты какой ладный-шоколадный. Но я тебе не Микоян. Вот получай: р-р-раз, два…
Медвежонок был разорван на части и втоптан в снег. Сколько людей разорвано на клочки! Будь же и ты растерзан – фальшиво-сладкое воспоминание об ушедшем мире. Когда окончится война, пусть люди соберут по кускам и тебя, и свои разбитые – маленькие и большие – и такие страшные жизни.
Высокая военная девушка в белом платке испуганно взглянув на него, быстро вошла в дом.
Флагманская луна в окружении дозорных звезд и бесчисленных млечных караванов плыла по океану вечности – над Адмиралтейством, Петропавловской крепостью, Исаакием, Театральной площадью. Над тысячами городов и сел плыла она в этот новогодний час, когда где-то кто-то улыбался, и пил вино, и дарил детям игрушки.
Только не здесь, не в Городе Апокалипсиса.
Но все равно, свет и тепло человеческого счастья, в какой бы части света и как бы далеко оно ни жило, – волнами сочувствия и сострадания доплескивало и сюда, поддерживало слабое горение жизни.
А ведь когда-нибудь может настать такое, что ни на одном клочке земли не останется ни капли счастья – как ни капли вина, не расцветет ни одной улыбки, и девочка Катя, или Катрин, не будет даже знать, что такое Шоколадный медвежонок. Впрочем, такое может и не настать.
31. Две встречи
Все сумрачно и хмуро под свинцовым небом. На Театральной площади – затоптанный, грязный прошлогодний снег. Постепенно он покрывается пушистой пеленой новогоднего. Крупные, кажется – хлопчатобумажные, снежинки планируют над продырявленной крышей консерватории, над Мариинским театром, с отколотым правым крылом, накренившимся над Крюковым каналом; над памятником Глинке, ничем не прикрытым и покинуто выглядывающим из высоких сугробов; над развалинами домов, окружавших когда-то веселую и нарядную площадь.
Тоня медленно, задумчиво шла по площади. Старушка-«ероиня» первый раз за всю блокаду, а может быть, и за всю трудовую жизнь не пришла на работу, и это беспокоило Тоню. Не было ее и вчера у памятника Глинке, где договорились встретиться, чтобы вместе идти в церковь. Может быть, пришла потом, но в церкви, среди бесчисленных одинаковых старух, при лучинном свете, едва расщепляющем тьму, Тоня даже не искала ее. А искала она почему-то того высокого апокалиптянина, что вместе с какой-то «теткой» вез саночки с ребенком. Дважды в молитвенной толпе, среди исступленных глаз – встречала она и его глаза. Бывает так: прилипнет чей-то взгляд к груди, а потом – и до самого сердца. Недостаток генеральского воспитания, – думала она. – Чудес не бывает. Почему? Ничего чудесного нельзя ни ждать, ни верить ему. А сам, небось, крестится украдкой – сколько раз видела. Ему, «генераше», можно. Он – старой школы. А сколько той школе лет? Века или тысячелетия?..
Может быть, знакомые или даже родные Дмитрия глаза зажглись и погасли, затертые льдинками других, наплывающих на алтарь глаз. А потом над растерзанным ее шоколадным медвежонком – она так привыкла к нему – не эти же ли блеснули глаза?
«Какой-то сумасшедший», – подумала она. И всю ночь не спала. Ругала себя: почему не подошла. Ведь все они сумасшедшие. Особенно мужчины. Что ж их бояться. Не съедят. Впрочем, могут и съесть… А глазами… Глазами ее пожирали многие, еще не вымершие ловеласы. Как будто их и голод не берет. Все военные женщины или блокадные красавицы, которых тоже голод не берет, – неизменно привлекают их мгновенно преображающиеся, вполне осмысленные, светящиеся голодным восхищением взгляды, и в них было что-то не от мира сего, а от мира мирного, ушедшего, или того, в котором все ловеласы были уже одной ногой. Некоторые дон-жуаны ухитрялись даже, верные привычке, с трудом и плавно оборачиваться, чтобы долго-долго смотреть вслед, или, на их языке, «взад», что, кажется, точнее.
И об этом писала Тоня генералу в письме, полном, как она сама признавалась в постскриптуме, «всяких глупостей вперемежку с ужасами»…
– А шоферам верь, – советовала между прочим. – И если ты хочешь знать, мне плевать на всякую цензуру. Город вымирает: 20–25 тысяч в день. Сколько же это может продолжаться? О чем вы там все думаете? Соберите же все свои дурацкие орудия и ударьте по немцам! А потом мы все пойдем их бить до самого Берлина, а я лично – ты меня знаешь – могу пойти еще дальше. А пока они бьют Ленинград. Ох, как бьют… Кроме того, черт возьми, я видела нашего прекрасного родственничка – Иванова-Подлейшего, как ты называл. Я теперь понимаю, почему ты даже не поручил мне, чтобы я к ним зашла. Но я зашла, как раз сегодня утром. Если бы ты знал, как я теперь его ненавижу. Он жрал на моих глазах настоящий суп из настоящих мясных консервов, а мне (учти, я очень голодная и злая) даже не предложил сесть, хотя он и уверяет меня, что временно уволен из НКВД. Не потому ли оба они все же заметно опухли-припухли.
«Все вы одержимые, – сказал он, – и мой двоюродный братец генерал, и его жена, и Вы. Почему Вы здесь? Я не дам Вам есть, не рассчитывайте. Пока генерал проложит свою трассу и заработает себе ордена, я не хочу протянуть ноги. Отправляйтесь к своему новоявленному спасителю Петрова града».
Я все же сдержала себя, поболтала с ним о том, о сем, очень интересном. А противная жена его, на которую я и до войны не хотела даже смотреть, чтобы не пачкать глаза, – все жрала и жрала свой суп, раздражая меня до безумия. Он еще сказал: «Жители много на себя берут. Мы их распустили, но мы же и снова можем прикрутить гайку».
А зверей из Зоопарка, крупных и ценных, оказывается, эвакуировали, еще когда работала московская дорога, а всякую мелочь – белок, лисиц и волков – пожрали «шакалы». Твой братец показал мне хвост и череп лисы, которую сам убил во время охоты в Зоопарке. Говорят, будто сам Ж. съел одного волка. А вообще, в черте города не встретить ни одного животного, кроме человека и, изредка, лошади.
Кроме того, сегодня он, Иванов, ожидает не менее 40 тысяч трупов: новогодний рекорд. И знаешь, почему? Дурьи головы решили в последний момент отобрать только что выданнные карточки – у тех, кто успел получить их заранее, – и заменить
