То было давно… - Константин Алексеевич Коровин

Снял Никита Иваныч комнату в стороне, чтобы приказчики не видали, как он художником заделался, – смеяться, боялся, будут, да ведь и чудно.

Трудно было Никите Иванычу сначала, но он себе волосы, как у художника, отпустил и достал себе художника. Тот его скоро научил картины писать. Говорил:

– Смелей! Вали. Красок больше, ну и жарь. Это нетрудно.

Никита Иваныч и жарил картину за картиной, ландшафты сначала писал, потом натурщицу нашли, художник ему поставил. И – пошло. Попишет с нее, а потом в ресторан обедать приглашает. А она рестораны-то всё попроще выбирает, в богатый не идет. К «Яру» позвал. А она говорит:

– Что с вами, ведь это дорого. Где же художнику у «Яра» кутить.

– Ишь какая, – думает Никита Иваныч. – Подарю-ка я ей камни, серьги сделать. Погляжу, что будет.

Удивилась модель и спросила:

– Настоящие эти камни?

– Да что вы, – обиделся Никита Иваныч. – За кого вы меня принимаете? Неужто я вам фальшивые дарить стану…

– Не слыхала я что-то, чтобы художник натурщице бриллианты дарил.

Камни не взяла и на сеанс не пришла.

Совсем расстроился Никита Иваныч, ничего не понимает. Опять захворал и позвал доктора. Доктор Степан Иваныч прописал капли и сказал:

– Никита Иваныч, вы теперь художником пребываете. Вы бы на веселье с ней бы пошли, в Сокольники на круг позвали бы, там музыка, танцы, вода ланинская вишневая. Она бы и увидела, что художник как художник. А вы ей бриллианты дарите. Она, естественно, напугалась: «Жулик, – думает, – попадешься с ним, беды не оберешься».

– Да что ты, Степан Иваныч. Что говоришь-то. И в голову не придет.

– Подумайте, не надо было дарить, – сказал доктор. – Ну где такой художник есть – натурщице бриллианты дарить? Что ей думать?

Пришел художник-учитель и спрашивает:

– Хвораешь, Никита Иваныч?

– Да как сказать – отдыхаю. Куликова-то, натурщица, не приходит. Расстроился я.

– Да, не ходит. Боится.

– Чего боится-то?

– Вот и я говорю, что боится, – сказал доктор.

– Да что вы все, с ума сошли? Приведите ко мне ее, пожалуйста, – сказал Никита Иваныч художнику. – Что случилось, чего боится?

– Ну, примешь капелек, Никита Иваныч, вот этих, – сказал доктор. – Успокоишься, а я завтра зайду. – И доктор ушел.

Никита Иваныч хмурился, поохивал и как-то сказал художнику:

– Поедем-ка с тобой на круг в Сокольники, там музыка играет, к вечеру танцы, сделай милость – привези ее туда.

– Ладно, привезу, – согласился художник.

В Сокольниках выпил с горя Никита Иваныч. Вдруг видит, идет Куликова.

– Здравствуйте, Никита Иваныч, – ласково позвала она его. – Как поживаете?

– Эх, не спрашивайте. Тяжело. Пойдемте, по аллейке пройдемся.

– Мы сейчас с ней вернемся, а ты, друг, закажи вот столик подальше, – сказал он художнику. – Мы там поужинаем. Бутылочку шипучего закажи…

– Какая ночь прекрасная, – говорит Никита Иваныч, идя с Куликовой по аллее. – Вот вы не пришли ко мне. Напутались серег-то. Не мазурик ли? Правильно. Я что ни на есть червонный валет, вор и мошенник. Для вас ворую, потому нравитесь вы мне. Люблю вас. Вот видите, – вынул из кармана и развернул пакетик. Изумруды и бриллианты блестели таинственно в лунной ночи. – Всё это для вас я украл.

– Зачем же, – испугалась Куликова. – Неужели вы это для меня сделали? Господи! Да как же мне вас спасти! Несчастный вы человек… Это ужасно!

– Иди. Заказано! – услышали они сзади голос художника.

Бледная Куликова смотрела во все глаза на Никиту Иваныча.

– Не художник я, – сказал Никита Иваныч за столом, наливая натурщице шампанское, – и не вор, и не мошенник, а фабрикант и человек богатый. Надоело мне всё. Души я искал и вот нашел. И уж теперь не отпущу… Нет… Друг мой, – обратился он к художнику, – подними бокал, и выпьем за невесту мою.

В жару

Стояла жара. С утра в деревне еще как-то, в тени больших елей моего сада, было прохладно, но ближе к полудню солнце стало печь нестерпимо. Ходили купаться. Вода теплая. Приятели ходят в русских рубашках с открытым воротом. В небе – ни облачка. Вороны сидят на сарае с открытым ртом.

Доктор Иван Иванович намочил свой картуз колодезной водой. Все ходили как сонные мухи. Одолевала лень. К обеду подали окрошку.

Доктор Иван Иваныч ни с того ни с сего сказал:

– Река времен в своем стремленья

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

– Это почему это вам в такую жару в голову лезут такие штучки? – спросил Василий Сергеевич.

– А вот если такая жара будет продолжаться месяц или два, то в жизни произойдут многие изменения.

– Отчего это, скажи, пожалуйста, вот ты блондин, а на груди у тебя волосы такие длинные? – спросил композитор Юрий Сергеевич доктора. – Ясно, что ты происходишь от обезьяны, а говорил, что ты духовного звания…

– Ничего подобного, – ответил доктор Иван Иваныч, – человек отнюдь не происходит от обезьяны, но человек может быть поставлен в такие условия разной ерундой – климатическими изменениями или сумасбродными идеями того же человеческого общества, – что обрастешь шерстью. Да-с!

– Опять заврался, – сказал Павел Александрович.

– Нет, не заврался. Вот отчего у тебя всегда подняты брови высоко на лбу и глаза выпучены? Оттого, что деда твоего допрашивал Наполеон. Вот от того у тебя глаза всегда и выпучены.

– Скажи, Павел, Наполеон вправду допрашивал твоего деда? – заинтересовался Юрий Сергеевич.

– Да. Он был генерал. Его привели раненного к Наполеону. Под Бородином. Император сидит, а дед перед ним стоит. Наполеон его спрашивает, кто он, а дед мой его спрашивает тоже: «А вы француз?» Наполеон удивился и ответил: «Да, я француз». – «Нет, – сказал дед, – не может быть. Вы видите перед собой раненого генерала – мне трудно стоять…» Наполеон встал и быстро подал ему свое кресло…

– Этот анекдот я где-то слышал, – меланхолически заметил Василий Сергеевич. – А вот у Ваньки глаза спокойные, белые, плавают, как в масле. Потому что – из духовного звания. Ему все равно. Хоронят себе его покойничков и хоронят. Вот тебе и приспособляемость организмов к условиям жизни.

– Это шутки, – сказал я, – но вот когда я был в Архангельске, то губернатор Энгельгард показал фотографии двух пойнтеров, оставленных на Новой Земле каким-то иностранным охотником. И что же? Короткошерстные пойнтеры обросли длинной шерстью, так что гладкий хвост сделался лохматым, как у сеттера, и, вообще, стали напоминать лаек, которым мороз 50–60 градусов нипочем.

Иван Иваныч налил себе рюмку водки и выпил.

– Что же ты водку-то пьешь в