То было давно… - Константин Алексеевич Коровин

– Не учи. Мало ты понимаешь. В Библии говорится: «Мал бех и пасох стада отца своего Валаама». Водка понижает температуру крови. Понял?

Ленька, подав окрошку, стоял у лестницы на террасе, слушал наши дурацкие разговоры и медленно процедил:

– Тридцать восемь градусов в тени. А в купальне купаться нельзя. Пиявок что развелось. Купаться противно.

Подали к столу малину с молоком. Посыпали мелким сахаром и ели, отмахиваясь салфеткой от ос.

– Опасная штучка оса, – сказал Иван Иваныч. – Укусит в губу, так шишка в пол-аршина вырастет, длинная, как сосиска.

– Довольно, – рассердился Павел Александрович. – Что это, от жары, что ли, всё чепуху такую несете?

Вошел охотник Герасим Дементьевич.

– Ух и жарко, – сказал он, входя на террасу. – А на Глубоких Ямах что леща! Наверху – кучей стоит. Я как подошел, они увидали, все вниз пошли. Вглубь. А перед сечей что мошек летает. В глаза, в рот лезут. Надька, две недели жара этакая. А на Святом Ключе вода – чисто лед, холодна. Попил я.

– Герасим, что ж теперь делать? – спросил Павел Александрович.

– Делать неча. Спать вот на сене. На охоту не поедешь, собака не причует.

Тут на террасу вбежал Ленька и сказал:

– Николай Васильевич едет, на мосту застряли.

Тарантас подъехал к крыльцу. Коля, вылезая из тарантаса, кряхтел и хромал.

– Что с тобой? – спросили мы.

– Да, брат, погреться приехал. От мороженого спасаюсь. Целый день у Анфисы гости. До того я замучился. Мороженицу вертел целый день. До того иззяб! Довертелся – прострел в спине. Не разогнешься. Бросил всё и уехал сюда погреться. Иван Иваныч, может быть, поможет.

– Верно я говорил, – сказал Иван Иваныч, – что климатические изменения действуют на организм.

Коля оробело смотрел на доктора. Иван Иваныч увел Колю в мою мастерскую. Ленька снял пальто Николая Васильевича, сюртук, сапоги, панталоны. Иван Иваныч велел Коле лечь на кушетку навзничь.

Коля послушно всё исполнял. Кругом все приятели смотрели. Доктор мял Коле спину. Тот вскрикивал.

– Люмбаго! – сказал доктор и приказал Леньке: – Разогрейте хорошенько утюг.

Ленька принес горячий утюг. Коля сел на тахту, наскоро стал натягивать панталоны и с испугом смотрел на доктора, державшего в руке утюг.

– Чего же вы? Ложитесь, я по вас сейчас утюгом пройду.

– Надо его накрахмалить сначала, – сказал Караулов.

– Ну нет, это уж извините, – сказал Коля. – Я вам не белье – утюгом проходить.

– То есть как это – не белье? Я клинический врач. Я хочу вам помочь, – рассердился Иван Иваныч.

– Нет уж, благодарю вас.

Коля, одевшись, пошел на солнышко на террасу, потом – в сад. С ним пошел Герасим:

– Почто утюг? Сгорит кожа, жди, когда новая вырастет. А вот наше деревенское средство – лучше нет. Пощиплет мал-мала, и как рукой снимет. – И Герасим повел Колю на край сада к муравьиной куче. – Вот, Николай Василич, снимай штаны и садись. Как зачнет жечь – слезай.

Коля послушно сел на муравейник. Потом вдруг вскочил и побежал к дому. Герасим – за ним.

Дома Николай Васильевич стал сдирать с себя платье. Герасим улыбался:

– Ничего, ничего… Вы прилягте, я вас маслицем потру – молодцом будете.

Он налил из лампадки масла и стал мазать Коле спину.

Коля кряхтел и охал.

– Что только у вас делается! Что делается, – смеялся, зажмурив глаза, Василий Сергеич.

– Пускай, – говорил сердито Иван Иваныч. – Не хотел утюгом – пускай поежится!

Мы вышли в сад. Герасим стал отряхивать у крыльца Колины панталоны от муравьев. А вскоре появился на террасе и Коля, веселый, и сказал:

– А ведь прошло! Жгло – будто в аду на раскаленную сковороду сел! А прошло!

Пугало

Летом, в июне, за сараем на огороде, где поспевала клубника, я поставил пугало – воробьи и сороки-вороны клевали ягоду.

Пугало сделать было нелегко, мой слуга Ленька помогал мне в работе. Я достал большой горшок-крынку, посадил его на большой кол. На крынку сверху надел картуз приятеля моего, Василия Сергеевича. Картуз этот был продырявлен дробью, его подбрасывали кверху, и сам владелец, Василий Сергеевич, стрелял в него, говоря, что практикуется в стрельбе влет.

Из дощечек прибили к колу как бы растопыренные руки, надели рубаху. Набили сеном. На рубаху надели старую длинную поддевку Василия Сергеевича, а снизу на веревочках подвесили детские сапожки – они качались от ветра. На горшке я написал масляными красками физиономию приятеля своего, Василия Сергеевича. Трудно было написать такие серьезные черты. Вблизи выходило похоже, а издалека – нет, так что надо было писать широко и с обводкой. Долго старался. Наконец, вышло лицо, несколько испуганное.

Сверху кол намазали маслом, и при ветре чучело поворачивалось.

Воробьи, сороки, вороны, поглядывали с сарая на поспевавшую клубнику, но ягоду не клевали – боялись садиться на гряды. Пролетая над садом и видя чучело, каркали. Чучело оказалось неплохое. Тетушка Афросинья сказала:

– Ну что… чего… прямо Василь Сергеич. Пошто его?.. Кады он приедет, беспременно обидится.

И слуга Ленька, и сторож дома моего Дедушка покачали головами.

А приятель мой, крестьянин-охотник Герасим Дементьевич, увидя пугало, рассмеялся и сказал:

– Хорошо пугало! И сапожки снизу болтаются, под поддевкой, – смешно. Вот за что Василь Сергеич обидится! Беда!

Чучело поворачивалось при ветре, и собака моя гончая, Бургомистр, облаивала его.

Приходившие ко мне крестьяне и бабы из соседней деревни, с земляникой, с молоком, говорили:

– И-их. Чисто Василь Сергеич.

Клубника поспела, набрали корзину.

Как-то рано утром к деревенскому дому моему подъехали в тарантасах приятели – охотники, рыболовы. Уже в передней слышу зычный голос Василия Сергеевича и смех друзей.

– Чего вы ржете как лошади? Нисколько не похоже. Он не может. Наталию Николаевну двадцать сеансов писал – ни черта! Он не может. Картуз мой, поддевка, а лицо – нет. – Василий Сергеевич обернулся и крикнул: – Ленька! похоже чучело на меня?

– Не-ет, – медленно пропел Ленька, – ничуть.

Приятели умывались с дороги. На деревянной террасе дома накрывали чай, и клубника стояла на столе в корзине.

Одевшись, я вышел на террасу. Юрии Сергеевич, здороваясь со мной, весело загоготал:

– А ловко ты это чучело… – И он показал на Василия Сергеевича.

Василий Сергеевич мрачно посмотрел на Юрия и, повернувшись к чучелу, которое видно было с террасы за сараем, долго и хмуро разглядывал его.

Павел Александрович сказал мне:

– Ну, здравствуй… Пугало это, сапожки качаются – глупо и пошло. Никакой эстетики.

Юрий Сергеевич покатывался со смеху.

– Ничего здесь нет смешного, – сказал, прищурившись, Василий Сергеевич. – Конечно, поддевка моя и картуз мой. А вот Шаляпина