Христианум Империум, или Ариэля больше нет. Том III - Сергей Юрьевич Катканов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мастера ужасно травили, – грустно сказала Донна. – Эти негодяи набросились на него, как стая голодных шакалов. Все они – полные бездари, а потому завидовали его таланту. Ведь он ужасно талантливый, а можно даже сказать гениальный. Нашёлся тот, кто нам помог.
– Кто же это был?
– Личность, – сухо отрезал Мастрер. – Личность, которую не надо называть. Может быть, я и сам не до конца понимаю, кто это был. Может быть, это был волшебник изумрудного города. Не важно. Когда против человека ополчился весь мир, он примет любую помощь.
– А что в итоге?
– А в итоге всё хорошо. Нам с Донной подарили этот домик. Она единственная не бросила меня, когда меня травили, как дикого зверя. И вот мы вместе. Теперь уже навсегда. Я занимаюсь творчеством. Скрипит перо, трещат в шандалах свечи, а вокруг нас разлит целый мир покоя. По четвергам к нам приходят гости. Все – исключительно творческие личности. Гении человечества. Я заслужил право провести вечность в их обществе.
– Как-то к нам пожаловал сам Леонардо, – вставила Донна. – Он оказался таким болтливым. Без умолка рассказывал о своих грандиозных замыслах. Считает себя полубогом. Он – гений, имеет право. Вот только от него шёл такой трупный запах… фу… А потом был этот немец, как его… Ницше. Такой угрюмый. И очень циничный, – Донна хихикнула. – Но ему можно. Он всех послал куда подальше и был прав. Был Ван Гог. Ещё один непризнанный гений. Сидит тут, а из отрезанного уха кровь течет. Я ему говорю: «Господин Ван Гог, давайте я вас перебинтую». А он: «Нет, не надо…». Странный вообще-то. Как и все они. Слышат только себя. С гениями трудно. Но с дураками ещё труднее. Мы выбрали гениев. Ведь так, дорогой?
– Конечно, – неожиданно угрюмо буркнул Мастер.
– А о чем вы сейчас пишете? – спросил Робер. – Ведь в вашей жизни теперь ничего не происходит, и писать вам вроде бы не о чем.
– Мой дорогой Робер, о чем бы Мастер не писал, он всегда пишет только о Мастере. Это единственная и воистину неисчерпаемая тема для любого гения. Душа художника так многогранна, что и вечности едва ли будет достаточно для того, чтобы подробно остановиться на каждой из этих граней.
– Но ведь каждый писатель хочет, чтобы его читали, а кто вас теперь читает?
– С этим нет проблем. У меня тут есть специальная комната, там я кладу готовую рукопись на стол, а на следующий день имею полностью отпечатанный тираж. Вся комната бывает завалена, а потом она пустеет – мои книги разлетаются по всему свету.
– А вы уверены, что ваши книги кто-то где-то читает?
– Разумеется. Ведь я получаю письма от читателей.
– Хвалят?
– Сначала приходило много ругательных писем, это меня так злило, что отрицательные отклики прекратились, теперь во всех письмах только похвалы. Впрочем, часть восторгов была очень глупой, эти люди хвалили только потому что ничего не поняли. Такие восторги резали мне душу сильнее, чем злоба моих ненавистников. Но постепенно и эти глупые поклонники писать перестали. Теперь мне пишут только настоящие интеллектуалы, способные оценить мои книги по достоинству. Количество писем, конечно, резко сократилось, но оно и лучше. Ни человеческая глупость, ни человеческая злоба больше не терзают моё сердце. Настоящих читателей так же мало, как и настоящих писателей. Это нормально.
Рассказывая о своём счастье, Мастер почему-то всё больше мрачнел и наконец сказал: «А знаете что, дорогой Робер, пойдемте-ка мы с вами прогуляемся. Сиятельная Донна тем временем развлечет наших гостей игрой на флейте. Она прекрасно играет». Мастер встал из-за стола и, ни на кого не глядя, вышел на улицу. Роббер поневоле вышел за ним. Они не торопясь пошли по тропинке обратно к мостику. Мастер некоторое время молчал, а потом вдруг выпалил:
– Как я устал от своей Донны. Она ведь полная дура.
– Но она восхищается вами.
– Да бросьте… Её восторги – это те самые глупые похвалы, которые терзают сердце ещё больше, чем откровенная ругань. Но от писем такого рода я смог избавиться усилием воли, а от Донны мне не суждено избавиться никогда. А ведь она возомнила себя великим знатоком литературы, читает всё, что я пишу, указывает, что я должен переделать, при этом порет такую дичь, что я просто немею от её самоуверенной глупости. Первое время я был благодарен ей за интерес к моему творчеству и относительно легко прощал ей некомпетентность суждений, но постепенно её глупость стала доводить меня до бешенства. Мне всё чаще хочется сказать ей: «Помолчи, женщина, и не берись судить о том, о чем тебе судить не дано». Но я не могу ей это сказать. Она – это всё, что у меня осталось от целого мира.
– А мне показалось, что ваша история – это история великой любви.
– Как же… Знаете, как всё было на самом деле? Жила была посреди огромного города скучающая женщина. Муж обеспечил её всем, чем только можно было обеспечить женщину в тех условиях, но ничего её не радовало. Мужа она не любила, детей у неё не было. Жить ей было незачем, и она сильно от этого переживала. Она и сама не знала, чего хотела, эта довольно примитивная и совершенно пустая особа. И вот она встретила писателя, такого яркого, загадочного непризнанного гения. Ей показалось, что в её жизни появился смысл, все вокруг вспыхнуло яркими красками, теперь ей было зачем жить. А писатель тем временем работал над романом – делом всей своей жизни. Она читала его роман главу за главой, ничего не понимая и не будучи способной оценить книгу по достоинству, но восторгам её не было предела. Она вбила себе в голову, что роман – гениальный, хотя и не было понятно, с чего она это взяла, но ведь если бы решить, что книга – заурядная, значит автор – обыкновенный бездарь и неудачник, и тогда из её жизни опять исчезнет смысл. А этого очень не хотелось.
Писатель был человеком одиноким, истосковавшимся по человеческому теплу. И вдруг он увидел перед собой сияющие женские глаза. Конечно, он растаял. Эта удивительная женщина восхищалась его романом, то есть содержанием его души. Он наконец встретил родственную душу. Ему так этого хотелось, что он не усомнился: так оно и есть. Уже тогда он мог бы обратить внимание на то, что она не сказала о его книге ни одного умного слова, не сделала ни одного замечания, по
