Пленник волчьей стаи - Юрий Пшонкин

В третий раз в долине Круглого озера Атувье не по­везло. Когда он с вершины сопки окинул взглядом долину, то, сколько ни всматривался, не заметил ни од­ного дикаря.

Весь день он бродил по ближним распадкам, но даже следов поднебесных не увидел. Будто они и в самом деле ушли к небу. Кто прогнал их из долины? Кого испугались дикари? Неужели они почуяли кровь собрата, того оленя со сломанной ногой, которого вон там, возле камней, он убил? Может, и почуяли.

Уже под вечер он понял, что ошибался. Оленей спуг­нули хвостатые.

Возвращаясь через долину домой, он увидел над кус­тами взлетевших ворон. «Нашли какую-нибудь падаль — вот и пируют»,—подумал Атувье, но все же повернул к тем кустам.

Вороны встретили нежданного гостя раздраженными криками и подняли такой гвалт, что в ушах зазвенело. На берегу озера, почти у самой воды, Атувье увидел клочья шерсти, обглоданный скелет оленя. Земля вокруг останков дикаря была вытоптана. Атувье пригляделся, и его спину подернуло поземкой — следы волков и медведя. Отрубив ножом рога, Атувье поспешил поскорее по­кинуть долину.

Бели бы он повнимательнее присмотрелся к следам, то наверняка разглядел бы знакомые отпечатки лап. Но уже было темно, да зачем ему разглядывать следы? После той встречи с кайныном-людоедом ему не очень-то хотелось встречаться с медведями.

Не мог знать сын Ивигина, что его верный друг бро­дит где-то недалеко. Они ведь чуть не встретились в тот день, когда сломал ногу дикарь. После того, как Атувье разделал оленя и ушел домой, к останкам сразу прилете­ли вороны и сороки. Но птицы недолго пировали: из-за кустов на них выскочили два волка — Черная спина и белая волчица. Они были голодны — утки и гуси улетели в теплые края, зайцев в этих местах не было. И потому последние дни волки промышляли в основном полевок. Свежие кишки, остатки мяса пахли кровью, и потому Черная спина не поймал знакомые запахи своего хозяи­на. Кровь жертвы заставляет закипать кровь и жилах волка, и тогда он становится на время бешеным. Ум его затмевается яростью, и никаких запахов, кроме запаха крови, его ноздри не ловят.

Утолив голод, волки принялись обследовать долину и вскоре наткнулись на небольшое стадо дикарей. Всю ночь они кружили возле рогатых. Утром Черная спина дал знак к охоте. Он залег между кочек у самого берега, а белая волчица, подкравшись к стаду, отбила от него молоденькую важенку и погнала на Черную спину.

Они уже набили мясом желудки, когда на запах крови пришел откуда-то огромный медведь. Пришлось волкам уступить свою добычу.

Пока разводил костер, пошел снег, мелкий, твердый, как маленькие дробинки. Зима взмахнула своим белым кры­лом.

Невеселые мысли одолевали Атувье — пришла зима, а шкур он добыл совсем мало. Дикие олени осторожны. Если они ушли из долины, напуганные волками, вернут­ся не скоро на старое место. Теперь одна надежда — длинноухие. Ничего, вот идет снег, и он будет верным помощником в охоте на длинноухих. «Поставлю петли на их тропах, много петель»,—успокаивал себя Атувье.

Снежинки-«дробинки» сменили мохнатые, тяжелые хлопья. В стране чаучу рождалась великая белая тиши­на, в страну чаучу бесшумно вступила зима.

Поев вяленого мяса, запив его пахучим чаем, Атувье наломал охапку душистых упругих веток кедрача, разло­жил ветки возле углей, лег, втянулся в кухлянку и быст­ро уснул.

А мохнатые, тяжелые хлопья из мягкой «подстилки» зимы все падали и падали на затаившуюся перед долгим холодом землю чаучу.

Они сытно перезимовали, в тепле. Днем в яранге горел костер, а укладываясь спать, Тынаку зажигала в плошке из медвежьего черепа фитиль, скрученный из черного мха, и в пологе становилось вскоре так жарко, что они раздевались догола. Полог Тынаку все же сшила. На него пошла одна медвежья шкура, много заячьих шкурок. Ничего, что полог получился смешным немнож­ко, зато спать в нем было тепло.

Земляную ярангу сына Ивигина засыпал снег, треща­ли от морозов деревья, но им хорошо жилось, сытно и... немножко тревожно. Приближалось время родов, и все мысли молодых отшельников были заняты предстоящим событием.

Тынаку родила, когда наступило время кыткытык — пора твердого наста. Она родила, когда в оленьих стадах начали рождаться живые цветы тундры — оленята. Роди­ла сына — крупного, большелобого. Перекусив пуповину, Тынаку перевязала ее приготовленным тоненьким ремешком и... провалилась в темноту. Однако крик ребенка за­ставил ее пробудиться.

В полог, освещенный жирником, протиснулся вспотевший от переживаний Атувье.

—       Я родила тебе сына,—тихо произнесла Тынаку.

Атувье облизнул шершавым языком потрескавшиесягубы, встал на коленях перед сыном. Его рот кривился от счастья. Он вдруг вспомнил то утро в стойбище Каиль, когда стоял рядом с волком перед толпой. Ой-е, как грязно ругался кривоногий Вувувье, как хотел он, чтобы сын Ивигина ушел с позором из родного стойбища. Богач ненавидел его и боялся. Боялся не как человека, жившего с волками. Не-ет! Вувувье опасался его как соперника за сердце красавицы Тынаку. Он хотел купить ее доро­гими подарками, но сердце девушки, которая любит другого, сильно любит, не купишь. И не испугаешь даже обычаем. Тынаку встала с ним рядом, с ним, последним человеком в стране чаучу, с человеком-волком. Она ушла с ним, стала его женой и ни разу не пожаловалась на трудности, на одинокое жилье. И вот она родила ему сына. Сына! Не пропадет в тундре корень пастуха Ивиги­на. Его внук будет твердо стоять на земле предков, будет хорошо топтать ее своими крепкими ногами.

—       Дай ему имя,— попросила Тынаку, вглядываясь в сморщенное, темное личико малыша, корчившегося в плаче от непривычного мира.—Дай,—попросила мать, боясь, что злые духи могут взять вверх ребенка без имени.

—       Тавтык! Пусть будет Тавтык![29]—сказал Атувье и благодарно, нежно, насколько это было возможно для потомственного пастуха, посмотрел в глаза жене.

Мальчик, до того хныкавший, вдруг затих, повернул голову к матери. Тынаку улыбнулась.

—       Ему нравится это имя. Ты правильно назвал сына.