Не измени себе - Алексей Першин

— Мне уже приходилось слышать заявления некоторых товарищей… Приходилось или не приходилось?

— Ну и что из того? Жизнь корректирует наши намерения…

— Вот-вот. И я о том же. Жизнь — великая штука. Заставляет быть активным и думать напряженно. Думать и делать правильные выводы. Так, Борис Андреич?

Павел Зыков не пропустил ни слова из этого разговора. Кто такой Смирнов, он хорошо знал, запомнил Алексея Георгиевича еще по Германии. Сегодня он был одним из руководителей этого авторитетного собрания. И так запросто говорил с Дроздовым!

От пренебрежения Зыкова не осталось и следа, он превратился в лучшего друга Дроздова, который тем только и занимался, что думал о благополучии товарища.

Кто-то позвал Дроздова, и он с радостью прервал разговор со своим «заботливым» товарищем. На прощанье бросил:

— Будь здоров, Пашок. Не хворай…

Эти слова оглушили Зыкова. Забыть и простить их Павел не мог.

Он пощадил Дроздова, не известил соответствующие организации о его плагиате в кандидатской диссертации только потому, что Дроздов тогда был в больнице. Несчастный случай, Павел все понимал. Но когда он изучил книгу Дроздова и в книге, за которую тот наверняка получил кругленькую сумму, увидел те же выдержки из статей Андреева, он больше терпеть не мог Зыков написал в Министерство высшего образования, в ВАК.

Сидел Павел Зыков в компании трех молодых рабочих. Они о чем-то оживленно переговаривались. Собеседники смотрели на Зыкова благоговейно. Он кривил губы в усмешке, что-то изредка и важно изрекал, то и дело раскрывал толстую книгу с бумажными закладками в ней. Чем-то привлекала Дроздова эта книга. Он не отрывал от нее взгляда. Да это же его собственная диссертация в руках у Зыкова! Но как, каким образом она к Пашке попала? Он напечатал, сброшюровал и переплел десять экземпляров. У него осталось всего лишь два, остальные восемь читались в институте, и вот один из экземпляров оказался в руках у Зыкова. Что бы это могло означать?

Впрочем, к чему гадать. Если есть у Павла намерение подложить ему свинью, он не преминет это сделать сегодня. В этом Борис теперь не сомневался.

Между тем приближалось начало заседания ученого совета. Доклад свой с кратким пересказом положений новой книги Борис хорошо знал, потому и не было нужды его повторять. А вот желание понаблюдать за клубным залом, хорошо ему знакомым, не ослабевало. Что же все-таки привлекло всех этих людей? Неужели только сенсационность ситуации — недавний рабочий защищал докторскую. Видимо, только это. Вряд ли кто-либо, кроме оппонентов, глубоко анализировал его книгу. Дай бог, чтобы внимательно прочитали автореферат. И за то спасибо.

Еще раз он внимательно окинул взглядом зал. Народу прибавлялось. Вот слева обособленным островком уселись его товарищи по заводу. Среди них он увидел и Женю, хотя она и дала слово, что не придет на защиту, чтобы у нее «не разорвалось сердце на мелкие кусочки» от волнения и страха. Чуть впереди сидела «комсомолия института».

И опять Дроздову пришлось удивляться. Он увидел вошедшего в зал Дениса Чулкова. Вот так сюрприз! Но тут же встревожился: как у него со здоровьем? Начал вглядываться… — с палочкой ходит или без нее? Денис шел без палки.

Ай да молодец! Добился все же своего. Вот бы сейчас к нему, обнять, растормошить.

Но было уже поздно. На сцену один за другим стали выходить из-за кулис члены ученого совета. Заспешили в зал и те, кто не успел найти себе место.

И вот все стихло. Профессор Резников поднялся с места и объявил заседание ученого совета открытым.

Доклад Дроздова был рассчитан на час, говорил же Борис уже почти два часа. Николай Афанасьевич и профессор Протасов советовали Дроздову по возможности обходить острые углы, а если уж это невозможно, то не вступать в открытую полемику с признанными авторитетами. Но… он, что называется, закусил удила… Зал уже через полчаса был наэлектризован и возбужден до предела, то тут, то там поднимался шум, Николай Афанасьевич порой болезненно морщился, когда диссертант, оторвавшись от текста, выходил на те самые «острые углы».

Борис видел, как остро воспринималась его речь собравшимися, что своими крутыми определениями он, будто рашпилем, проходит по нервам своих друзей, особенно Резникова, хотя и сознавал, что все это может очень дорого ему обойтись, но и не мог изменить взятого тона. В него будто бес вселился.

Он смахивал тыльной стороной ладони пот со лба. Голос его уже не выдерживал напряжения. И вот концовка…

— Должен сказать… Вернее, я глубоко убежден, что если мы в ближайшие полтора-два десятилетия решим проблемы модернизации производства, страна наша сделает невиданный, гигантский скачок. Но об этом надо говорить, и говорить громко, а не замалчивать наболевшие проблемы. Общество наше в состоянии решить любые из них, какими бы трудноподъемными они ни казались. В народе есть пословица: глаза страшатся, а руки делают. Мудрость эта складывалась веками, поэтому она по своей значимости приобретает политическое содержание.

Наступила тишина. И вдруг грянули дружные аплодисменты. Профессор Резников медленно поднялся, грозно озираясь, явно осуждая за неподобающее поведение присутствующих на заседании ученого совета. Но чем грознее становилось его лицо, тем оглушительнее, словно наперекор председателю, хлопали заводские товарищи Дроздова и окружение доцента Протопоповой.

— Товарищи! Товарищи! Здесь же не представление.

Но что мог сделать один человек с разволновавшимся залом! А тут еще представители завода стали подниматься и аплодировать стоя. Вслед за ними поднялась Алла Васильевна, комсомольцы, а потом уже и другие. Гул аплодисментов возрастал. Резников обернулся на присутствующего здесь представителя Высшей аттестационной комиссии, перевел взгляд на ректора. А те друг за другом развели руками, что они-то могли поделать? И Резников сам стал аплодировать. Именно это уступчиво-деликатное поведение председателя, пожалуй, и утихомирило зал, все стали усаживаться на свои места.

Наконец наступила тишина. И профессор Резников, по обязанности председателя ученого совета, поднял голову, опять сдержанно улыбнулся и вполголоса произнес:

— Так и хочется сказать: позвольте ваши аплодисменты принять за единодушное одобрение всего того, что изложил уважаемый товарищ Дроздов.

Зал разразился смехом. Но шум тут же утих.

— Но слов этих сказать я не имею права, потому что у нас заседание ученого совета, а не торжественное собрание.

С места поднялся заместитель секретаря парткома завода Сергей Петрович Кириллов.

— А если блестящие идеи вызвали всеобщее одобрение и восхищение талантом соискателя ученой степени, это может отразиться на решении Высшей аттестационной комиссии?

— Позвольте уточнить. В нашем вузе мне доверена честь исполнять обязанности председателя ученого совета. За действия ВАК, к сожалению, ответственности не несу и от его имени говорить не могу. Поэтому позвольте заданный вопрос оставить открытым. Пользуясь своим правом председателя, предоставляю слово официальному оппоненту профессору Василию Васильевичу Протасову.

Протасов в своей речи дал высокую оценку диссертационной работе Дроздова, но, сделав несколько незначительных замечаний, осудил Бориса Андреевича за острую полемичность сделанного им доклада.

Примерно такую же оценку диссертации дали и другие оппоненты. Все они неизменно не одобряли полемичного тона соискателя.

— Но неужели же диссертант обязательно должен бубнить как пономарь в старину? — это опять Кириллов подал голос.

Зал снова оживился.

В это время один из троих пареньков, сопровождавших Зыкова, вышел в проход, подошел к сцене и протянул Николаю Афанасьевичу записку. Резников взял ее, быстро прочитал и тотчас передал представителю ВАК. Тот пробежал ее глазами, неопределенно пожал плечами и молча возвратил записку председателю.

— Товарищи! Слово просит токарь-скоростник Павел Порфирьевич Зыков.

Зал примолк. В группе Протопоповой стали переглядываться, раздался шепоток: «Кто это Зыков?» — «А кто его знает. Сейчас скажет».

Павел Порфирьевич, еще больше раздобревший с тех пор, как в последний раз его видел Дроздов, твердо шел по проходу. Он не озирался ни вправо, ни влево. Смотрел строго перед собой, но, наверное, вряд ли что или кого видел. Он солидно, неторопливо поднялся по короткой боковой лестничке, неся под мышкой пухлую переплетенную рукопись, переложенную бумажными закладками, и книгу Дроздова, также с закладками. Вот он неторопливо устроился на трибуне, извлек из кармана листки, отпил глоток воды из стакана. И только рука выдавала его отчаянное волнение, она дрожала.

Наконец Зыков поднял объемистый том и показал его залу.