О верности крыс - Мария Капшина

Жаль, что жить так невозможно. Можно найти покровителя, писать семейные портреты и украшать загородные дома. Мию упорно казалось, что лучше уж грузить подводы. Когда родители устроили его к мэтру Астивазу, Мий первое время был в восторге. Каллиграфия — это не живопись, но ведь близко… Близко: силы и азарт тратились на красивый почерк, а на прочее их не оставалось. С подводами в этом смысле как-то честнее, хотя и безуспешно в последнее время.

Денег не было. Как и сил искать их. Была жгучая обида, что есть же умение, но совершенно бесполезное и никчёмное в карьерно-финансовом плане, всё равно что умение шевелить ушами, к примеру. Только это умение, не принося ничего, отнимает всё.

Шону проще. Он явно на своём месте и в своей судьбе, смеющийся и твёрдо знающий, что всё будет отлично. Он вломился в комнату, как штормовой ветер, с Кудлашем на пару, и чуть ли не за шиворот потащил равнодушно отпирающегося Мия гулять. В сумку по дороге нахватал чего-то у лоточников и устремился к северным воротам, через Глинянку, по каким-то боковым улочкам, где теснили друг друга боками кирпичные новые дома. За их высокими ступенчатыми фасадами не видно было крыш, отчего оставалось чувство какой-то незавершённости, недостроенности. Где-то к северу от города Шон отыскал заброшенную усадьбу, откуда открывался прекрасный вид, и твёрдо вознамерился там порисовать, пока не стемнело. Мий идею поддержал, особенно когда они пришли на место и из Шонековой сумки стала появляться еда. Пустой живот приветствовал её радостным урчанием, и Мийгут впервые за долгое время наелся до отвала. Он азартно рассказывал о том, как ему удалось поймать игру бликов на воде, используя одну только тушь разной степени разбавленности, и не говорил о том, что пока ловил, забывал поесть. Это, в общем, и к лучшему было: экономия.

Мийгут не обращал внимания, что на нём надето и давно ли штаны надо подвязывать, чтобы не падали, но рядом со щёголем-Шонеком ему вдруг стало неловко вытертых колен и пятен туши на рукавах.

Мий встал и прошёлся по площадке, бывшей когда-то чьим-то двором. От построек мало что осталось, часть их была саманной или турлучной, как везде в этих краях, бедных на камень и древесину. Но остатки главного дома из привозного камня и местного кирпича поднимались на вершине холма, в окаймлении низкого, размытого дождями и затянутого сухой осенней травой вала, который был когда-то стеной усадьбы.

— Мне такие места всегда нравились, — сказал Мий, осторожно трогая пальцем ветку облепихи, свесившуюся через стену дома изнутри, из комнаты. Ярко-рыжие ягоды казались маленькими копиями солнца на фоне мрачноватого серого камня. Мийгут перевёл взгляд вдаль. Старые стены не загораживали обзор, осыпавшись наполовину. Ещё не вылинявшая за зиму высокая трава золотом текла по холму вниз и вперёд, в реку и в закат. Против солнца стебли выглядели совсем тёмными.

— Не знаю, чем. Молодые города похожи на новую жесть: яркие, звонкие и бессмысленные. В них ещё нет души. У людей душа изнашивается с возрастом, а у вещей и мест — с возрастом появляется. Появляется, а потом растёт и крепнет, с каждым шагом по ступеням и с каждым криком, отразившимся от стен. Как старая посуда помнит руки и губы людей, которые жили за много порогов до нас. Как старое оружие, каждая царапина на котором — память о каком-то бое, о чьей-то смерти.

Налетевший ветер ткнулся Мию в затылок, бросая волосы ему в глаза и набивая в рот. Мийгут рассмеялся, запрокидывая голову.

— Не люблю новые города. Я люблю стёртые ступени, осыпавшуюся штукатурку, выщербленные стены, выбоины в мостовой… Глупо, да?

— Я когда на наших смотрю, думаю, что я дурак без здравого смысла, — засмеялся Шонек. — А с тобой если сравнивать, так практичней меня ещё поискать людей надо! Ты-то где теперь? К Астивазу же не вернулся? Или с родителями?

Мийгут повернулся от ковыля во двор.

— Не вернулся. Ни к мэтру, ни к родителям. Место вот ищу. А то уже и краски с бумагой кончились, и деньги на них.

— Так на что ты живёшь? Тебе деньги нужны? Если что, я…

— Не надо. Я так, по мелочи подрабатываю. Там стену расписать, здесь подводу разгрузить, тут приглашения оформить или письмо сочинить. Плохо платят, правда: несолидный я.

Шонек покачал головой, с явным неодобрением.

— Слушай, — вдруг сказал он. — А может, к нам? Я предложу, чтоб тебя взяли. Будем вместе работать.

Мийгут задумчиво помолчал.

— А что за работа?

— Ну… Всякое. И каллиграфия нужна будет, и рисовать…

Мийгут смотрел вдаль. Работать где-то в канцелярии Веройге? Там много будет такого, что стоит нарисовать. Не для денег, просто. Лица, места, сюжеты… Такое, чего в других местах такому вот Мию не увидеть ни за что.

— Секретарём можно тебя устроить. Там, правда, много такого будет, о чём говорить нельзя, и даже думать громко нежелательно, — продолжал Шонек. — Но с деньгами проблем не будет точно. Дворянство получишь, и защиту хорошую.

— Брось! Какой из меня дворянин! — сказал Мий, думая о другом. Что толку в этих сюжетах, если их нельзя будет никому показать? Что толку в жизни, если её нельзя нарисовать и оставить другим? Конечно, и сейчас-то никому не показываешь. Но одно дело, когда это только сейчас, когда веришь, что однажды станешь известен. И совсем другое — когда никому никогда показать нельзя будет. И после смерти наверняка уничтожат половину, если вообще позволят написать…

Шонек тем временем продолжал что-то говорить. О том, что зато интересно, и деньги хорошие, и жильё в Веройге дадут. Правда, иногда могут и ночью, и в любое нерабочее время выдернуть…

— Это ничего, это ерунда, — сказал Мий, глядя на запад и думая о том, как можно было бы, имея деньги, сделать закатное солнце — из разных сортов золота и вечернее небо — из янтаря.

— Так я старшим про тебя скажу?

Мий вынырнул из задумчивости и повернулся к нему.

— Нет, — сказал он, — не нужно. Я подумаю, ладно?

Шонек явно удивился. Видно было, что он сам желание быть в кхади считает естественным и здоровым желанием любого вменяемого человека. Но настаивать не стал и остаток прогулки говорил о другом. Мийгут, к своему удивлению, обнаружил в себе некоторое беспокойство и смятение. Потенциальная карьера при дворе ол Тэно представлялась ему чем-то в духе спектаклей бродячих актёров, где всё слишком запутано и надрывно, чтобы быть правдоподобным. Смутно воображались страшные тайны, кровавые застенки, секретные письма, придворные праздники и секретные комнаты фамильных замков. "Вот бы нарисовать!" — восторженно вскрикнул кто-то на задворках сознания, кто не делал различия между застенками и праздниками. Кто-то другой, там же, на задворках того же сознания, вполголоса бурчал, что на деле всё будет скучней и невнятней, страшных тайн писцу-секретарю никто не доверит прямо с порога, а если и доверит, то будут они грязные и скучные, как сплетни базарных баб над прилавком с несвежей рыбой.