Кремень и зеркало - Джон Краули

воздуха и воды. О’Нил это понял, и сердце его подпрыгнуло в груди. Он вынул кремень из левой перчатки, в которой тот был спрятан. И перед его мысленным взором словно затрепетали страницы книги, стремительно перелистывающейся от прошлого к настоящему: он вспомнил ту ночь, в которую получил этот осколок кремня; он снова увидел, будто въяве, хоть и за пеленой минувших лет, призрачного князя, который велел вручить ему дар; увидел бледное воинство, вытекавшее из рата в тот день, когда бард О’Махон упокоился на дне озера Лох-Ней. Он ощутил страшный холод, заключенный в этом камне, подарке лепрекона, – и холод был силой, которая сейчас впиталась в его ладонь до самых костей и потекла выше, через запястье и локоть – к плечу; и, как священник поднимает освященную облатку на мессе, Хью О’Нил поднял этот камень правой рукой, на которой не было перчатки. Он воззвал к ним, не вслух, но всем сердцем. Во имя Острова, которым они владеют, во имя сыновей Миля и Племен богини Дану или во имя сидов, какая разница сейчас, как их назвать: если все они не придут сюда сей же миг, то все пропало – и им тоже конец.

И они пришли.

Из Круахана, города на равнине, жилища Мейв; из Эмайн-Махи, столицы королей Улада; из Дун-Эйлин[112], Туллахога и Тары; из Ньюгрейнджа, где солнце зимнего солнцеворота год за годом пробиралось внутрь, пытаясь разбудить спящих; из гробниц и святых холмов, больших и малых, поднимался и возносился в воздух, оставив свои пиры и битвы, Подземный народ: они услышали зов и теперь отвечали.

Дождь и ночь над Кинсейлом преображались в нечто иное: с востока, окутанного серой мглой, катилась новая туча, сверкавшая ярче молний. Сонмище сидов стремилось на поле битвы: всадники на конях-скелетах, мужи и девы с волосами, летящими по ветру, воители, потрясающие оружием. Ирландские керны на службе у англичан запрокинули к небу лица – белые пятна среди темных английских макушек, упрямо рвущихся вперед, – и испустили вопль ужаса и безумного восторга: они поняли, что происходит. Хью О’Нил шарил глазами по небу, убеждаясь, что облачные создания растут и прибывают в числе: вот она, Дикая Охота, о которой слепой поэт О’Махон говорил, что ее можно призвать песней! О’Нил уже различал их бронзовые топоры и блестящие щиты, замечал железные браслеты на ногах их коней. Рты всадников были разинуты в крике, и крик этот был как ветер, затерявшийся в лабиринте горных пещер. Подымаясь и опадая, воинство сидов клубилось в воздухе, приближалось к земле и снова взмывало ввысь.

Бейте! – крикнул им Хью из самого сердца. – Бейте! Сойдите на этих чужаков с каменными сердцами, на эту армию лжи! Защитите нас, живущих под небом, как было обещано много веков назад при разделе этой земли! Исполните вашу клятву!

Вихрь воздушных созданий набрал силу и засиял ярче – казалось, он светится собственным светом; облачные фигуры преображались, меняя обличья: дева, муж, зверь, божество… Ветер подхватил их и подбросил выше; они устремились обратно, пытаясь перебороть его. Но ни один всадник так и не коснулся земли.

Это было им не под силу.

Они могли посеять панику среди тех немногих в рядах противника, кто был способен их воспринять; и эти немногие запомнят их навсегда и будут всегда бояться их возвращения. Но в остальном они были безобидны. Глядя в небеса, продуваемые безустальным ветром, Хью О’Нил понял все: у этих созданий нет подлинной силы, нет никакой власти. Их оружие – дым, их боевой клич – могильное безмолвие. Сквозь серую мглу на востоке пробились первые лучи зари, и Охота начала таять, рваться клочьями. Кони и всадники расплывались бесформенными кляксами, обращались в ничто. Вновь становились тем, чем и были всегда, – ничем.

А ирландское войско уже повернуло вспять под натиском англичан, спасаясь от острых пик и мушкетных залпов, от неудержимо катящейся на них волны этих черных набычившихся голов. Ирландцы бежали, бросая оружие, топча своих мертвецов и тех живых, кто не устоял на ногах. Битва кончилась, не начавшись. На все про все хватило часа с небольшим.

Ничто, подумал Хью, стиснув осколок кремня так сильно, что из кулака закапала кровь. Все, что ему теперь оставалось, – это помочь своим людям спастись и добраться домой; что сталось с Красным Хью, он не знал; что теперь будет с доном Хуаном дель Агилой и испанским войском, тоже неясно. Все кончилось. Дождь перестал; на востоке через все небо протянулись кровавые полосы. Рука О’Нила разжалась, кремень упал в истоптанную грязь, и граф потерял его из виду – еще до того, как повернул коня.

Часть седьмая

Прах морской волны

Кошелек золота

В тот день на берегу Стридах, когда Инин наконец смогла подняться с каменистого песка, Сорли с ее ребенком давно уже скрылся из виду. Она огляделась по сторонам: не заметил ли ее с ним кто-то из деревенских? Похоже, что нет; в такой час на берегу почти всегда было пусто; лишь несколько женщин, кутаясь в черные шали, дожидались своих мужей-рыбаков, но эти глядели только перед собой, на море. Подумав немного, Инин подобрала кошелек, который он ей оставил, – из какой-то странной, необычно гладкой кожи. Внутри перекатывались монеты. Инин добралась до деревни и пошла дальше, по улицам. Встречные, местные женщины, смотрели на нее молча; она знала, что они смотрят, но продолжала идти, не глядя на них, но и не шарахаясь от взглядов. Ни одна из дверей, мимо которых она проходила, не открылась, но Инин было все равно.

Вот и старая церковь, где похоронили ее отца и где – без торжества, без радости – случилась ее лживая свадьба… Инин привыкла думать, что ее история не так уж печальна и необычна, но и в этом она лгала себе: когда она пришла сюда со своей историей – с этим самым, со своим грехом – впервые, даже тогда пути назад уже не было. Инин потянула на себя дверь и едва смогла открыть ее: густо разросшиеся у порога травы словно стерегли святое место от недостойных, от тех, у кого нет права войти.

Ну что за глупости!

Алтарь, оставшийся без покрова и ничем не украшенный, казался простым серым камнем в тех жалких лучиках света, которым удавалось пробиться сквозь узкие стрельчатые окна. Инин подошла к алтарю, опустилась на колени на низкой ступеньке перед ним, перекрестилась, встала и положила кошелек на алтарь. Затем отступила назад, в проход