Кремень и зеркало - Джон Краули

а то и мелкую монету, но от денег он всегда отказывался. Когда он пытался говорить, его не понимали, хотя Инин научилась догадываться. Теперь он сидел уже не на постели, а в кресле, как положено мужчине, хотя вставать из кресла было тяжело. Но все это было ненадолго. Пусть он не умер сразу, но Инин видела, что он угасает: самые глубокие раны так и не исцелились.

В конце концов она решилась спросить его: почему он выстрелил по городу? Что на него нашло? Или там и правда были враги пиратов? Кормак заерзал в кресле, напряг горло и выдавил искалеченным ртом: «Тюлени». Инин уставилась на него в изумлении, а он ловил глазами ее взгляд, как будто надеясь, что она поймет с полуслова. Она не поняла, но слово за слово вытянула из него весь рассказ, повергший ее в печаль и ужас.

«Выходит, тюленям повезло», – вздохнула она, дослушав до конца, и ей почудилось, что Кормак засмеялся бы, если б мог.

За окном уже почти стемнело. Инин сидела, сложив руки перед собой, и все смотрела на Кормака, а потом вдруг обхватила его изломанные руки ладонями и рассказала ему все, о чем никогда никому не говорила, – хоть это и было не его дело и он не имел права знать. Рассказала о Сорли и о том, как она покорилась ему, даже не пытаясь сопротивляться; о своей страсти, о своем выборе; о сыне, которого она родила и который пошел в отца, а не в мать; о том, как она горевала об этом чудовищном ребенке. И до сих пор горюет, по сей день.

Отблеск огня, горевшего в камине, упал на его лицо, и она увидела, что по этому обезображенному лицу катятся слезы, хотя тело оставалось все таким же неподвижным и скованным. Потом он издал какой-то странный звук, в котором жалость смешалась с сердечной болью, и продолжал сидеть, не отнимая рук.

Когда он стал умирать от осколков пушечного ядра, засевших глубоко в теле, когда эти камни перекрыли ему кишечник и легкие, лишая воздуха и пищи, когда он перестал говорить и больше не мог подняться с кровати, на которую Инин его уложила, – с ее собственной кровати, на которой они с Сорли провели вместе ту ночь, когда разбились испанские корабли и когда все это началось, – тогда она наконец пошла за священником, тем самым, который когда-то поднял ее с каменного пола полуразрушенной церкви. Она звонила в колокольчик у ворот аббатства, пока ей не открыли и не разыскали этого молодого священника; когда он собрался, Инин без слов взяла его за руку (остальные, увидев это, только ахнули) и повела за собой, вверх по холму, к каменному дому. Кормак исповедался шепотом, священник благословил его – помазал елеем его губы, глаза и уши, и бедные его руки тоже. После этого Кормак больше не шевелился, а вскоре перестал и дышать: словно наконец обвисли туго натянутые невидимые веревки, держащие его изнутри.

Его похоронили рядом с отцом Инин: это место предназначалось для нее самой, но теперь Инин было все равно, где ее закопают. В гроб Кормаку она положила его книги – учебник латыни и псалтирь; затем крышку закрыли.

После этого больше ничего не произошло.

Кроме одного. Когда она уже состарилась, осталась совсем одна и больше не могла помогать роженицам; когда целый остров близ берега Стридах опустел, вытоптанный, выжженный и освежеванный враждующими армиями, и мертвые остались лежать под открытым небом, как это повторялось с незапамятных времен и должно было повториться снова; когда Инин лежала ночью в кровати, снова принадлежавшей только ей одной, и куталась в теплый плащ от холода, потому что дрова в очаге почти уже прогорели, случилось кое-что еще. Она проснулась от звука: дверной запор заскрежетал и затих. В доме кто-то был. Луна уже зашла; Инин не могла разглядеть того, кто, быть может, пришел по ее душу. Но она не боялась. Когда глаза приноровились к темноте, она различила тонкую, гибкую фигуру, не высокую, но и не слишком маленькую, темную и словно одетую во что-то темное и обтягивающее, вроде узкой куртки и штанов. Инин слыхала от многих людей, и от женщин тоже, что напоследок за тобой может прийти черный человек и забрать тебя в место покоя – или кое-куда еще. Раньше она верила в это лишь отчасти; теперь на миг поверила по-настоящему, но тут же разуверилась снова. Кто бы ни пришел к ней, это не Смерть. Инин набралась храбрости и села в кровати, чтобы достойно встретить того, кто стоял сейчас в изножье, но все же не посмела заговорить и задать вопрос.

Это я.

Он вымолвил это тихо, почти шепотом, чтобы не напугать ее. И она не испугалась. Сорли, сказала она – или подумала.

Нет, не он.

Тогда она поняла, кто это может быть, хотя это и было невозможно; и поняла, что Сорли мертв. Ты не должен меня убивать, сказала она без слов. Потому что я – это я, а ты – это ты. Потому что это будет страшный грех, куда хуже того, который сотворили мы с твоим отцом. Он подошел ближе, и она увидела его лицо, такое знакомое: эта вечная тонкая улыбка, с какой ходил Сорли. И мысли ее он, похоже, читал с такой же легкостью, как Сорли: читал и с улыбкой отметал их прочь, делал неважными. Мой отец был великим владыкой в своей стране, сказал он. Теперь я – великий владыка.

Полено в очаге рассыпалось пеплом, брызнули искры, и она наконец разглядела его как следует. Он протянул ей длинную смуглую руку – безо всяких перепонок, как и обещал Сорли: мол, на суше он будет совсем как человек. Пойдем, мама. Возьми меня за руку. Мы пойдем туда, где сейчас твоя мать. Я знаю, где это.

И она взяла его за руку, встала и пошла с ним, не спрашивая, куда.

Загнанный зверь

Тем утром после разгрома Хью О’Нил и Красный Хью О’Доннел встретились на холме милях в восьми от Кинсейла. Тучи неслись по небу, предвещая новый дождь. Внизу, под холмом, собирались измученные солдаты; бродили, понурившись, кони Красного Хью.

– Не повезло, – сказал Красный Хью. – Ночь, дождь. Разведка сплоховала.

– Просто ты никогда еще не сталкивался с английским войском.

Красный Хью промолчал. Когда О’Нил понял, что его родич больше ничего не скажет, он посмотрел на север и