Кремень и зеркало - Джон Краули
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Забери это, – сказала она без слов. – Забери себе и съешь, или я не знаю, делай что хочешь. Это не мое. У меня не осталось ничего своего. Я хочу умереть, прямо здесь и сейчас. Об этом – моя молитва. Но если ты не пожелаешь ее исполнить, тогда я прошу сил, чтобы жить».
Позже она не так и не смогла вспомнить, сколько она так пролежала. Она молилась, чтобы ей дано было чувствовать ее грех и боль и чтобы они никогда не прошли; потом пришел холод – нестерпимый, смертельный. Она подумала: «Да! Мне все-таки позволят умереть!» – и на какое-то время и впрямь умерла. А потом кто-то к ней прикоснулся.
Не Кормак. Не Сорли.
Молодому священнику из аббатства неподалеку было поручено приглядывать за этой ветхой церквушкой – подметать, чинить, возлагать цветы на алтарь. Пусть она почти разрушилась, но когда-то все же была освящена. Он-то и заговорил с Инин – тихонько, потому что поначалу тоже подумал, что она мертва, и не посмел окликнуть ее во весь голос. Но она шевельнулась, привстала, обернулась к нему. Золото по-прежнему лежало на алтаре – там, где она его оставила. Священник помог ей встать на колени и начал молиться, закрыв глаза и сложив руки перед собой; слова молитвы шуршали, как дождь.
Значит, она не умрет. Ей повелели жить, и она будет; ей дадут силы жить. In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, – пробормотал священник, осеняя ее крестом.
Она пошла к женщинам – к тем, которые заботились о ней и помогли произвести на свет отродье Сорли. Они, конечно, помнили все, что творилось с нею в те дни, но никогда не заговаривали об этом, и она тоже молчала. Мальчик, сказали они тогда, обычный мальчик. И ни разу не спросили потом, что с ним сталось. Она ходила за ними из дома в дом, от роженицы к роженице; она внимательно следила за всем, что они делают, и записывала в памяти все, что они говорят и чего никто никогда не записывал по-настоящему. Втроем ли они отправлялись принять очередные роды или шла лишь одна, Инин шла тоже. Со временем одна из тех, за кем она ходила следом, разрешила ей подойти ближе; в ушах у нее звенело от криков матери, от молитв и проклятий, но Инин дождалась и увидела блестящую от слизи макушку ребенка, еще слепого и не умеющего дышать; а когда ребенок вышел целиком, ей показали, как правильно брать его на руки. За весь год, пока она просто смотрела и училась, да и потом, когда начала помогать, все младенцы были человеческие – обычные мальчики или девочки, которые иногда умирали, а иногда оставались жить. Но, гуляя по берегу в одиночестве, в определенную погоду она замечала существ, словно сотканных из дыма, из пены, из праха морской волны. Те появлялись, исчезали и возникали вновь – и все за единый миг. Кому, как не ей, было знать, что море подчас приносит всякое, чего не понять умом? Она, по крайней мере, не понимала, хотя, наверно, моряки или жены моряков знали об этом больше. Но про этих существ она знала наверняка: они не из моря. Наоборот, они приходят к морю. Они земные или были земными когда-то в прошлом. А теперь они – ничто или почти ничто. Куда же они все идут? Что за страна лежит на западе, за морем, и есть ли там что-нибудь?
Женщины, у которых она училась, частенько собирались у нее в доме – составляли свои снадобья и готовили зелья, толкли или варили травы, и над каждой травой читали молитву, и рассказывали сказки. Однажды, зимним днем, одна из них рассказала про короля, который родился на свет с ослиными ушами. Потом он вырос, а уши так и остались при нем, сказала она, и король прятал их под большой шляпой, если мог, а со своими рыцарями и брегонами говорил из-за занавески, чтобы секрет его не вышел наружу.
Остальные, кроме Инин, покивали и переглянулись с улыбкой: эту сказку они уже знали. Ну так вот (продолжала рассказчица), тайну короля знал один-единственный человек на всем белом свете: его цирюльник. Он ведь не смог бы подстричь короля, если бы тот не снял шляпу, – вот так он, цирюльник, и узнал про ослиные уши. Король, само собой, взял с него клятву, что он не расскажет об этом ни единой живой душе. Но цирюльник был парень болтливый – ну, знаете, любил языком почесать, – так что несладко ему пришлось: и мочи нет хранить королевский секрет, и не утерпеть да выболтать – боязно.
Инин отложила пучок розмарина, который как раз перевязывала соломинкой, и вся обратилась в слух.
Ну и что он сделал (спросила другая женщина), как облегчил душу? Очень даже просто (ответила рассказчица). Взял и рассказал все немым камням да камышам у реки. А еще – одному дереву. То была ель, чтоб вы знали. И так уж случилось, что приметил это дерево один мастер и сделал из него арфу. И когда королевский арфист взял ее в руки и в первый раз заиграл на ней на пиру, арфа пропела: «У короля – ослиные уши!» И тогда король повесил голову, вздохнул и снял свою шляпу. И оказалось – чистую правду сказала арфа. Хотите верьте, хотите нет, а уши у него были ослиные.
Ни одна из этих женщин не выдала тайну Инин никому; если бы кто-то проговорился, она бы точно узнала. Но, быть может, они рассказали все немым камням? Или тюленям?
А я еще вот что слыхала (заговорила другая женщина): опозоренный король ушел из своего дворца и долго скитался, пока не пришел туда, где жила святая Бригита. Он склонился перед ней, положил голову ей на колени и горько заплакал. А святая стала гладить его по голове. Так она его гладила и гладила, долго ли, коротко, уж не знаю, но когда отняла руку, ослиные уши исчезли. Как не бывало (добавила женщина). Благословенная святая!
Инин тихонько плакала, как этот несчастный король со своими ослиными ушами.
Женщины отвернулись, сделали вид, что заняты работой,
