Кремень и зеркало - Джон Краули

Навигатор, пушкари и сама Гранья сновали на корабельной шлюпке между испанскими судами в гавани Кинсейла и осажденным городом: торговали и добывали самое необходимое, в том числе порох, если могли найти. Гребцы на галеоне сушили весла, спали или бездельничали; «Ричард» тихо покачивался на якоре – настолько близко от берега, насколько навигатор отважился его подвести. Кормак стоял на малой батарейной палубе, глядел на портовые укрепления и пытался различить, чьи это корабли стоят в доках – испанцев или англичан; но глаза у него были не такие острые, чтобы рассмотреть все как следует. Зато он хорошо видел скальные выступы, защищавшие порт слева и справа. Видел даже тюленей, нежившихся там на солнце. Слышно было, как они поют, – во всяком случае Инин называла это песнями, хотя, по мнению Кормака, на песни было совсем непохоже. Вечно она выискивала тюленей, и в то же время словно дичилась их, как будто даже смотреть на них не могла, но все равно смотрела. Временами кто-то из них поднимал голову, совсем как человек, осматривался кругом и, взревев, падал обратно, в гущу своих сородичей. Кормаку они были противны – он сам не понимал, почему. Он положил руку на черную вертлюжную пушку, нагретую солнцем. Повернул ее влево, навел на скалы. Посмотрел еще, чуя нутром какую-то необъяснимую враждебность, идущую от этих темных, бесформенных туш, и сам над собой смеясь за такие мысли. Потом вспомнил, как брел следом за Инин по песку, не подходя близко, и смотрел, как она на них смотрит, прикрывая шалью растущий живот.

Да будь они прокляты!

Чугунные ядра для этой пушки весили фунтов по двадцать – ровно столько, сколько Кормак был еще в силах поднять. Он спустился в кладовую, закатил ядро в корзину и перетащил его на батарейную палубу. Это отняло столько сил, что он чуть было не плюнул на всю затею, но потом все-таки собрался с духом, поднял ядро и затолкал его глубоко в жерло пушки. Затем управился с пороховой каморой (та походила с виду на пивную кружку) и фитилем. Сердце его ликовало, как будто он вот-вот совершит какой-то ужасный, смертный грех и твердо знает, что ему ничего за это не будет. Он составил рамку из больших и указательных пальцев, как делали пушкари, и посмотрел в нее на скалы вдоль пушечного ствола. Да, все верно. Он достал огниво, поднес к труту, высек несколько искр. Затеплился крохотный огонек, от которого уже можно было зажечь щепку.

Так. Сейчас-сейчас… Сердце его стучало молотом, но руки не дрожали. Он поднес горящую щепку к фитилю. А под днищем «Ричарда» вздыбилась большая волна, катившаяся в гавань, – третий, вероломный вал.

Корабль приподняло, повело; нос его отвернулся от скал и нацелился на город. Кормак оступился и упал, поднялся, кряхтя, потянулся к запалу, но было уже слишком поздно: пушка выплюнула ядро, едва не лопнув от натуги, и чугунный шар полетел по высокой дуге прямо к портовым укреплениям. Куда он упал, Кормак не заметил. Тюленей на скале больше не было – вернулись в море. А пушка на крепостной стене уже отвечала на то, что по всем статьям выглядело как атака. Кормак различил белый дымок, миг спустя услышал грохот, а потом увидел и ядро, несущееся по воздуху на «Ричарда» с невероятной скоростью, прямиком в цель. Надо было упасть на палубу или спрыгнуть за борт, но Кормак просто застыл на месте, глядя на приближающееся ядро. У этого ядра было лицо. Точно такое лицо он видел в какой-то книжке – голова Медузы, свирепая и безумная, в ореоле спутанных змей. Уже на подлете к кораблю пушечный ангел разинул рот в крике ярости или восторга, и ядро развалилось на куски. С каменными ядрами такое случается. Осколки, большие и маленькие, посыпались дождем, впиваясь в мачту и опалубку, в бочки и канаты – и в тело Кормака Берка, не оставляя на нем живого места.

Когда они вернулись, Кормак был уже при смерти, сказала Гранья. Врача на корабле не было, приходилось справляться собственными скромными силами. И надо было срочно уходить из гавани, пока англичане, державшие город в осаде, не послали свои корабли потопить «Ричарда». Как так вышло, что Кормак не умер на месте, Гранья не знала; но пока он еще мог говорить – а это продлилось недолго, потому что раны на лице скоро стали затягиваться, – он попросил привезти его сюда. И вот он здесь. Гранье рассказала Инин, как она любила его за мягкий нрав и за все страдания, выпавшие на его долю; Инин сама увидит (сказала она), что он остался настоящим мужчиной, несмотря на все, что он претерпел и что потерял.

Потом она встала (с большим трудом, потому что была уже старухой и у нее все болело), благословила Инин в нескольких словах и вместе со своими матросами двинулась обратно к морю, где ждала корабельная шлюпка, которая доставит их на борт отремонтированного «Ричарда», а «Ричард» отвезет королеву пиратов в залив Клю, домой.

Инин думала, что он умрет совсем скоро. Она кормила его с ложки, как младенца, – молоком и овсяной размазней, толченой зеленью и яблоками, проталкивая кашицу в рот через обломки зубов. Вода из чашки, которую она подносила к его губам, проливалась наполовину, стекая по клочковатой бородке на грудь. Ему нужна была помощь, чтобы встать и дойти до нужника. Возвращаясь домой с обходов, она порой находила его в мокрой рубахе. Как всегда, подобные труды казались одновременно и бессмысленными, и бесконечными. Но постепенно ему полегчало. Он снова мог сидеть и начал разрабатывать руки, сжимая и разжимая кулаки, снова и снова. Он научился брать и подносить ко рту ложку, чашу… и наконец сумел удержать в пальцах перо. Узнав, что он умеет читать и писать, женщины, приходившие к Инин, решили, что он – священник; Инин пыталась их разубедить; они кивали и продолжали обращаться с ним как со священником. Со временем они начали просить его что-нибудь написать для них: обращение к землевладельцу или чиновнику, от которого они надеялись добиться справедливости или защиты от обид; сыну или мужу, сидевшему в тюрьме, где кто-нибудь мог бы прочитать ему письмо, если повезет. Взамен они приносили хлеб или рыбу,