Осень отчаяния - Нелли Ускова

– Тебя оставляли совсем одного? Сколько тебе было?

– Тринадцать. Почти четырнадцать. Мама ушла в сентябре.

– Сочувствую, – Инга поджала губы. – И понимаю. Меня мать одна воспитывала лет с пяти. Отец нас бросил, мне ещё двух не было, а потом и бабушка уехала жить в деревню. Мать много работала, я тоже всё время сама по себе росла, но меня одну она бросила только в этом году. Всё, совершеннолетняя, живи сама, как хочешь. Слушай, ну что значит бросила? Предки развелись, и вы теперь не общаетесь? Просто матери обычно детей не бросают, тем более в тринадцать лет. Ты же мог ей позвонить, денег попросить, в конце концов.

– Если это я, то бросают, – скривился Паша. – Она меня ненавидела. Я вечно трепал ей нервы, она орала, а потом взяла и просто ушла.

– Ты прям мою жизнь описал! Но даже моя «Мать года», – Инга сделала пальцами кавычки, – мне периодически звонит и пишет, да и деньги всегда даёт. И что, ты своей не звонил, не писал?

– Номер телефона поменяла и всё, нет человека. Соцсетями она не пользовалась никогда. Я даже в Одноклассниках её искал. К сестре её ездил, она тоже не знает. На работе её искал, она уволилась. Просто исчезла.

– Может, ты имейл её знаешь, по имени, фамилии найти? Надо же ей написать, – Инга нахмурилась. – В полицию не ходил?

– Мыла не знаю. Я искал её первые два года, потом понял, что бесполезно. А зачем?

– Призвать к совести! А питался тогда чем? Воровал?

– Первое время консервами, всё дома подъел. А потом в школу ходил и доедал за младшими классами. Их хорошо кормили, но они обычно ничего не ели. Набирал с собой домой, если появлялась возможность. – У Паши вдруг ком застыл в горле от воспоминаний, от пережитого позора. Какой он был жалкий, питался объедками, прятался тогда от одноклассников, из одежды ещё так быстро вырос, ходил, как беспризорник, вечно голодный, обросший, в короткой и потёртой одежде. – Одна смена поваров добрая была, разрешала забрать с собой, даже подкармливала, а другая прогоняла. Я потом стал бояться, что они меня в опеку сдадут, перестал вообще ходить в столовую, научился экономить и готовить, стал больше денег у отца просить. Он мне потом карту завёл. Я довольно быстро приспособился, только потом отец забухал, и всё стало ещё хуже…

Паша вздохнул, сердце будто сдавило тисками, он не заметил, как по одной щеке потекла слеза. Он осторожно утёр её, будто почесался, опустил глаза, чтобы Инга не заметила. Допил большими глотками чай. Не хватало ещё разреветься, как девочка, перед Ингой.

– Жесть какая! А друзья, родственники не подкармливали?

– Родственников тут нет. Папины далеко живут, в Хабаровске. К маминой сестре один раз доехал, но она меня вообще не переваривает, выгнала и всё, даже в квартиру не пустила. Мне когда девять было, я её сыну, своему брату двоюродному, чуть глаз не выбил металлической рулеткой. Случайно вышло. Рост ему измерял и отпустил, а рулетка закрылась и полоснула его прям по лицу. Бровь рассёк, щёку, у него ещё и со зрением проблемы начались. В общем, сестра с матерью разосрались после того случая и перестали общаться. Хотя ещё в то время тёть Кристина предлагала маме сдать меня в детский дом. Мне потом Тимоха помог, забрал бомжа к себе, и я весь десятый класс, считай, жил у него. В одиннадцатом норм, адаптировался, домой вернулся, а потом и отец с алкоголем завязал, и в ТикТоке взлетели: жизнь наладилась.

Паша бросил взгляд на Ингу, она смотрела на него широко раскрытыми глазами. Какое время молчала, а потом тихо спросила:

– Сильно скучаешь?

– По маме? – уточнил Паша.

Инга кивнула, а Паша тяжело вздохнул, тоска по маме наполняла его, как лава вулкан, и он вроде старался быть позитивным, не ныть, не жаловаться, но вопрос Инги стал словно последней каплей. Паша невыносимо скучал по маме, на стену порой лез от тоски, столько горьких воспоминаний разом нахлынуло на него, что снесло плотину в душе, которую он так долго выстраивал. Хотелось привычно отшутиться. Но вместо шуток Паша почему-то разрыдался. От такого простого вопроса. Стало дико стыдно за слёзы, за свою слабость, за откровенность. Он почувствовал себя таким жалким и брошенным, никому не нужным. Паша быстро утирал слёзы, шмыгнул носом, дёрнулся к ванной, чтобы умыться и надавать себе по лицу, но Инга схватила его за предплечье, задержала:

– Не уходи. Всё нормально. Правда. Ты тоже видел, как я плакала. Я тебя хорошо понимаю, мы с моей вечно ругаемся. Она мне даже говорила раньше, что жалеет, что вообще родила меня. Такая вот я ужасная дочь получилась. Родилась, чтобы разочаровывать и мешать строить личную жизнь. Паш, мы не виноваты в том, что родились и не оправдали ожиданий родителей. Ну мы такие, самые ужасные дети на свете, но какие есть, назад ведь не засунешь. Знаю, как тяжело жить, когда не нужен родителям, но, может, они нас всё равно любят, как умеют. Мать у меня тоже недолюбленная. Ты бы знал мою бабушку. Я её до сих пор боюсь: человек-грозовой фронт. А когда мать залетела в восемнадцать, они с моим отцом стали жить у нас, и бабка моего отца так достала, что он просто ушёл навсегда в закат. А мать потом всю жизнь только и занимается, что охотой за мужиками. У твоей, наверное, тоже были свои причины исчезнуть.

Паша поджал губы и, соглашаясь, покивал, протяжно выдохнул, душа в себе слёзы. Инга явно понимала его боль, а Паша прекрасно понимал её.

– А если бы ты встретил её, что бы ты ей сказал?

Паша вдруг задумался и сдавленно проговорил:

– Мне жаль, что я такой плохой. Жаль, что доводил её. Я не хотел, – а потом будто оправдываясь, проговорил. – Я и правда, что бы ни делал, всегда доводил её до слёз и криков, не специально. Я не хотел. Однажды я сжёг кухню, потом разбил маме новую машину, да и много всего по мелочи. Она всегда ненавидела меня, а после такого и подавно. Но мне её не хватает…

Он впервые признался в этом вслух. Вздохнул и