Тайная жизнь пчел - Сью Монк Кид

А ужасным, по-настоящему ужасным был гнев, клокотавший во мне. Он зародился на задней веранде, когда история моей матери рассыпалась в прах и земля ушла у меня из-под ног. Я не хотела гневаться. Я говорила себе: Ты не злишься. У тебя нет никакого права злиться. Сделанное тобой матери гораздо хуже того, что она сделала тебе. Но невозможно уговорить себя не злиться. Тут ведь как – либо злишься, либо нет.

В медовом доме было жарко и тихо. Еще минута – и от переполнявшего меня гнева я уже не могла дышать. Мои легкие, пытаясь расшириться, упирались в него и снова схлопывались.

Я поднялась с пола и принялась расхаживать в темноте. Позади меня на рабочем столе стояли полдюжины банок с медом «Черная Мадонна», которые Зак должен был завтра отвезти куда-то в город – может быть, Клейтону, или в магазин Фрогмора Стю, или во «Все по доллару», или в «Божественные прически», салон красоты для цветных.

Как она посмела? Как она посмела меня бросить? Я была ее ребенком!

Я посмотрела в окно, и мне захотелось разбить в нем все стекла. Мне хотелось швырнуть какой-нибудь предмет с такой силой, чтобы он пролетел через все небо и сшиб Бога с его трона. Я подхватила одну из банок с медом и бросила ее что было силы. Она всего на пару дюймов[32] разминулась с головой черной Марии и разбилась о заднюю стену. Тогда я взяла еще одну и тоже швырнула ее. Она раскололась о пол рядом со штабелем магазинных корпусов. Я хватала и швыряла одну за другой банки, что были на столе, пока все вокруг не оказалось заляпано медом, словно тестом для кексов, разбрызганным электрическим миксером. Я стояла посреди липкой, клейкой комнаты, полной битого стекла, и мне было на все наплевать. Моя мать меня бросила. Какое мне дело до меда на стенах?

Когда банки кончились, я схватила жестяное ведро и, зарычав, запустила его в стену с такой силой, что оно оставило на ней вмятину. Рука, которой я бросала предметы, уже едва не отваливалась, но это не помешало мне схватить поднос с формами для свечей и швырнуть его тоже.

После этого я замерла, глядя, как мед стекает со стен на пол. По моей левой руке змеилась яркая струйка крови. Я понятия не имела, откуда она взялась. Мое сердце бешено колотилось. Мне казалось, что я расстегнула молнию на собственной коже и ненадолго вышла из нее, оставив вместо себя безумицу.

Комната вокруг меня вдруг поехала, как карусель, желудок то подкатывал к горлу, то съезжал вниз. Мне пришлось упереться в стену обеими ладонями, чтобы заставить ее остановиться. Я шатаясь побрела обратно к столу, на котором совсем недавно стояли банки с медом, и встала рядом, держась за него руками. Я не могла сообразить, что мне делать. Мною овладела неистовая тоска – не из-за того, что я натворила, как бы это ни было нехорошо, а из-за того, что все стало казаться мне пустым – все чувства, которые я испытывала к матери, все, во что я верила, все истории о ней, которыми я жила, словно они были для меня пищей, водой и воздухом. Потому что я была девочкой, которую она бросила. Вот к чему все свелось.

Оглядывая учиненный мной разгром, я мельком задумалась, мог ли кто-то в розовом доме услышать, как бились о стену банки с медом. Подошла к окну и вгляделась сквозь тьму во двор. Окна в спальне Августы были темны. Я чувствовала собственное сердце в груди. Как же оно болело! Словно по нему потоптались ногами.

– Как вышло, что ты меня бросила? – прошептала я, наблюдая, как мое дыхание образует на стекле туманный кружок.

Некоторое время я постояла, прижавшись лбом к окну, потом пошла и отгребла в сторону часть осколков с пола перед Мадонной. Легла на бок, подтянув колени к подбородку. Черная Мария в веснушках меда, возвышавшаяся надо мной, казалась ничуть не удивленной. Я лежала в полной пустоте, в изнеможении; все – даже ненависть – вытекло из меня. Больше нечего было делать. И некуда идти. Только быть прямо здесь, прямо сейчас, там, где была правда.

Я сказала себе, что, если не хочу изрезать ступни в лоскуты, не стоит вставать ночью и ходить по полу. Потом закрыла глаза и начала собирать по кусочку сон, который хотела увидеть. Увидеть, как открывается маленькая дверца в статуе черной Марии, чуть выше ее живота, и я заползаю внутрь, в потайную полость. Эта картина была не полностью плодом моего воображения, поскольку я видела похожую в книге Августы – статую Марии с распахнутой настежь дверцей, а внутри были люди, укрывшиеся в этом тайном мире утешения.

Я проснулась от того, что большие руки Розалин трясли меня и ужасно яркий свет бил в глаза. Ее встревоженное лицо нависло надо мной, из ее открытого рта на меня пахнуло смесью кофе и виноградного желе.

– Лили! – кричала она. – Что здесь за чертовщина стряслась?!

Я и забыла, что у меня на руке запеклась кровь. Я посмотрела на нее, на осколок стекла – маленький бриллиант, зарывшийся в сморщенную оправу из моей кожи. Повсюду вокруг меня – зазубренные осколки банок и лужицы меда. Пол – в пятнах крови.

Розалин, растерянная, смотрела на меня в ожидании ответа. Я уставилась на нее, силясь сфокусировать взгляд на ее лице. Солнечный свет по косой огибал Мадонну и падал на пол вокруг нас.

– Отвечай! – велела Розалин.

Я сощурилась на свет. Мой рот совершенно не желал ни открываться, ни говорить.

– Посмотри на себя! У тебя кровь шла.

Моя голова безвольно кивала, болталась на шее. Я обвела взглядом погром в комнате. Почувствовала себя опозоренной, смешной, глупой.

– Я… я бросалась банками с медом.

– Так это ты устроила такой бедлам?! – переспросила Розалин, словно никак не могла в это поверить, словно ждала, что сейчас я скажу, что это залетная банда грабителей ворвалась сюда посреди ночи. Она через губу подула себе в лицо, выдохнув так мощно, что даже волосы надо лбом подлетели, а это было нелегко, учитывая количество лака, которое она на них изводила. – Господь Бог наш на небесах!

Я кое-как поднялась на ноги, ожидая, что Розалин примется меня бранить, но она лишь попыталась своими толстыми пальцами выдернуть из моей руки осколок.

– Надо смазать это место меркурохромом, пока не началось заражение, – сказала