Тайная жизнь пчел - Сью Монк Кид

– Неужели ты не хочешь посмотреть? – спросила Августа.

– Просто скажи мне, что там.

Она положила руку на крышку и погладила ее.

– Не уверена, что вспомню все точно. Я вообще не вспоминала об этой коробке вплоть до сегодняшнего утра. Я думала, мы откроем ее вместе… Но ты не обязана смотреть, если не хочешь. Это просто кое-что из вещей, которые твоя мать оставила здесь в тот день, когда поехала за тобой в Сильван. Ее одежду я в итоге отдала Армии спасения, но остальное – сущую малость – оставила себе. Как я понимаю, ее вещи так и пролежали в этой коробке все десять лет.

Я села. Сердце глухо бухало в груди. Мне подумалось, что Августа наверняка сейчас слышит его удары. Бум-бум. Бум-бум. Вопреки панике, которая и вызывает учащенное сердцебиение, есть нечто привычное и странно успокаивающее в том, чтобы вот так слышать собственное сердце.

Августа поставила коробку на постель и сняла крышку. Я чуть вытянула шею, заглядывая внутрь коробки, но не смогла ничего рассмотреть, кроме белой оберточной бумаги, которая уже пожелтела по краям.

Августа вынула маленький сверток и развернула бумагу.

– Карманное зеркальце твоей матери, – сказала она, беря его в руки. Оно было овальной формы, в черепаховой оправе, размером не больше моей ладони.

Я пересела с постели на пол и прислонилась к топчану спиной. Чуть ближе, чем раньше. Августа вела себя так, словно ждала, что я протяну руку и возьму зеркальце. Мне пришлось сунуть ладони под себя, чтобы этого не сделать. Наконец, не дождавшись, Августа сама заглянула в него. Солнечные зайчики заплясали по стене за ее спиной.

– Если посмотришь в него, увидишь, что на тебя оттуда смотрит лицо твоей матери, – сказала она.

Никогда не буду смотреть в это зеркало, решила я.

Положив зеркальце на топчан, Августа вынула из коробки и развернула щетку для волос на деревянной ручке. Протянула мне. Я, не успев подумать, автоматически взяла ее. Ручка легла в мою ладонь с непривычным ощущением, прохладная и гладкая, словно отполированная многочисленными прикосновениями. Интересно, подумала я, она тоже проводила по волосам по сотне раз каждый день?

Уже готовясь вернуть щетку Августе, я увидела длинный черный волнистый волос, застрявший между щетинками. Я поднесла щетку ближе к лицу и стала разглядывать его – волос моей матери, настоящую частичку ее тела.

– Вот тебе раз! – пробормотала Августа.

Я не могла оторвать от него глаз. Он вырос на ее голове и теперь был прямо передо мной, словно мысль, которую она оставила на щетке. Я поняла: как ни старайся, сколько банок меда ни швыряй, сколько ни думай, что сможешь оставить свою мать в прошлом, она никогда не исчезнет из твоих самых нежных сокровенных мест. Я прижалась спиной к топчану и почувствовала, как подступают слезы. Щетка и волос, принадлежавшие Деборе Фонтанель Оуэнс, поплыли перед моим затуманившимся взглядом.

Я вернула щетку Августе, которая вместо нее вложила в мою ладонь украшение. Золотую брошку в форме кита с крохотным черным глазком и фонтанчиком из стразов, выходящим из дыхала.

– Эта брошка была на ее свитере в тот день, когда она сюда приехала, – сказала Августа.

Я сомкнула вокруг брошки пальцы, потом на коленях подползла к топчану Розалин и положила украшение рядом с зеркальцем и щеткой, а потом принялась перекладывать их с места на место, словно составляя коллаж.

Вот так же я перекладывала на кровати свои рождественские подарки. Обычно Ти-Рэй просил продавщицу в сильванском «Меркантиле» подобрать для меня четыре вещи – свитер, носки, пижаму и сетку апельсинов. С Рождеством, дорогая. Этот список подарков не менялся никогда. Я раскладывала их то по прямой, то по диагонали – словом, придавала им любую конфигурацию, которая могла помочь мне почувствовать в них картину любви.

Когда я посмотрела на Августу, она доставала из коробки книгу в черном переплете.

– Вот это я подарила твоей матери, когда она была здесь. Английская поэзия.

Я взяла книгу в руки, пролистала страницы, отметив карандашные пометки на полях – не слова, а странные каракули: спиральные торнадо, стайку схематичных птичек, загогулинки с глазами, кастрюльки с крышками, кастрюльки с лицами, кастрюльки с вылезающими из них кудельками, маленькие лужицы, которые внезапно превратились в ужасно огромную волну. Я смотрела на тайные несчастья моей матери, и от этого мне хотелось выбежать на улицу и закопать книгу в земле.

Сорок вторая страница. Там я наткнулась на восемь строк Уильяма Блейка, которые она подчеркнула, некоторые слова – по два раза.

О роза, ты больна!

Во мраке ночи бурной

Разведал червь тайник

Любви твоей пурпурной.

И он туда проник,

Незримый, ненасытный,

И жизнь твою сгубил

Своей любовью скрытной[34].

Я захлопнула книгу. Мне захотелось тут же стряхнуть с себя эти слова, но они словно прилипли и не хотели отлипать. Моя мать была розой Уильяма Блейка. Ничего я так не хотела, как сказать ей, как мне жаль, что я была одним из незримых червей, что рыщут во мраке ночи бурной.

Я положила книгу на топчан, к другим вещам, потом повернулась к Августе. А она уже снова рылась в коробке, и оберточная бумага шелестела под ее пальцами.

– И последнее, – сказала она, вынув небольшую овальную рамку для фотографий из почерневшего серебра.

Передавая ее мне, она на миг задержала мои руки в своих. В рамку была заключена фотография женщины, повернувшейся в профиль, с головой, склоненной к маленькой девочке, которая сидела на высоком детском стульчике; уголок ее рта был выпачкан каким-то пюре. Волосы женщины завивались буйными прекрасными кудрями во все стороны. Словно только что получили свою сотню разглаживаний щеткой. В правой руке женщина держала детскую ложку. Свет бликовал на ее лице. На девочке был слюнявчик с изображением игрушечного медвежонка. Прядка волос на ее голове была прихвачена бантиком. Она тянулась к женщине одной ручкой.

Я и моя мать.

И все на этом свете перестало существовать для меня, кроме ее наклоненного ко мне лица, так что мы чуть не соприкасались носами, ее широкой и чудесной улыбки, словно рассыпавшей звезды фейерверка. Она кормила меня этой крохотной ложечкой. Она терлась своим носом о мой и струила свой свет на мое лицо.

Влетавший в открытое окно воздух благоухал каролинским жасмином – истинным ароматом Южной Каролины. Я подошла к окну, поставила локти на подоконник и вдохнула так глубоко, как только могла. Услышала, как