Бабушка, Grand-mère, Grandmother... Воспоминания внуков и внучек о бабушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX-XX веков - Елена Лаврентьева

Течение дня не описываю, потому что один уж очень походит на другой, погода и та не балует нас разнообразием, все стоит тепло, и только вот два дня сильный ветер, да и тот очень теплый, так что весь снег съело.

Сегодня, впрочем, было происшествие с одной ученицей, причиной тому был также ветер. Она – хорошая девочка, пошла утром в школу. Дорогой ее сильный порыв ветра уронил. В это время букварь выпал из рук, и ветер подхватил книжку и унес. Сколько она ни гналась за ней, не смогла достать. Приходит в школу и, что называется, воет на всю комнату, и на мой вопрос: «Что с тобой? О чем плачешь?» – только и смогла выговорить: «Ветер книжку унес». Насилу ее успокоила, дав ей новую книгу, но все-таки она в перемену опять плакала. Потом уже ей в школу принесли букварь, в котором только корки были целы, а листочка только три или четыре, да и то какие-то жалкие клочки.

<…> Как прихожу, то вскоре после обеда ложусь и непременно засыпаю тотчас. К чаю встану с тяжелой головой. Вечер опять злюсь на своих племянниц: приходится в одной комнате с ними сидеть, а они учат уроки, слушать же их для меня пытка, а особенно надоедает Клавдия своим «плен, сено, стрел и т. д.». Вот и все так.

Не буду писать, по какому случаю предстоит ехать в Назарову, а только для памяти напишу, что 21 ноября надо ехать.

6 декабря

По правде сказать, мне уже надоели заезжие гости: только хлопочи и угощай, а интереса и удовольствия ни на волос от них. Например, пришла Прасковья Федотовна, и я должна была выносить целый вечер, как она изображала из себя важную особу. Вся неделя эта выдалась такая.

Заезжала два раза скрипачевская матушка. Мамаши что-то еще нету, и сегодня получили письмо из Чебаков: Саша все еще жалуется на Машу. Что такое у них вышло? Слава Богу, папашина посылка нашлась: он, когда ехал 30-го числа на съезд в Ачинск, потерял 16 руб. денег, рясу и письма, в том числе и мои два, одно Мите, другое Анюте. Понятно, я очень огорчилась, да и боялась, они, т. е. письма, не попали бы в дурные руки, но не суждено ей было потеряться, ее нашел мужик и привез папе, папа дал ему за это 8 рублей, теперь я спокойна за письма.

Мамаша все ругалась, что я курю, а папаша взял да и купил мне в подарок портсигар. Теперь я скажу ей: «Когда сам папаша благословил меня портсигаром, то уж чего же еще».

22 января 1896 г.

Со мной случилось нечто необыкновенное: получила письмо от Ильи Ивановича Рыжова. Но почему же именно мне, а не кому другому, более близко знакомому. Неужели ему опротивели так все назаровские, признаюсь, меня немного удивляет, но, впрочем, особенно тут нечего и удивляться, это и из письма Ильи Ивановича можно видеть. Может, в Назаровой и есть знакомые, которым он бы и написал, но другие мешают. А впрочем, что я за судья такой и мне ли рассуждать о том и делать различные предположения. Я и вправду, кажется, начинаю проникаться здешними взглядами – нелепыми и дикими, и это меня даже пугает, нужно внимательнее быть к себе, чтобы не прилипла наша грязь, а впрочем, я почему-то не боюсь и знаю, пока я не опошлюсь, ничто не привьется дурное. Но чтоб стать пошлою, нужно для меня очень много. Всеми этими хорошими побуждениями и стремлением к борьбе за свои лучшие убеждения я обязана своему отцу, который и сейчас для меня живой пример, и, не будь его, во мне, может быть, заглохло бы все. Очень хорошо, если и решилась, кажется, расхвалить себя, то только в своем дневнике, ну стыд мне, если кто нечаянно прочтет, как я тут превозношу до небес свои добродетели. Ну, конечно! Что я тут расхвалилась в необыкновенных качествах, которые только я воображаю в себе. Уж и это одно очень скверно, глупость, больше ничего.

Алтат, 1896 год 5 августа

Боже! Уж больше полгода прошло с тех пор, что я писала, а в сущности, и еще более: хоть и писала после, но уже не аккуратно, все как-то урывками.

1896 год

5 октября, суббота

Завтра в школе молебен. Ученье началось 3-го. Из III отделения явилось меньше половины – всего четверо и новых очень много, кажется, трое. Только II отделение почти все, но как печально и досадно, что все, что учили прошлой зимой, забыто; в особенности малыши, те, что побольше, еще кое-что помнят. Вот теперь и приходится все снова повторять – время терять, которого и на новое-то не хватает.

Сегодня навели новичков, да все маленьких, много семилетних. Плохо с маленькими: ни за что не кончить программы в 3 года. Если б начинали 10 и 11 лет учиться, тогда бы можно успеть, а у маленьких и внимания не хватает, и как неразвитые – весь лексикон у них состоит из 5 слов… С большими дело идет успешнее. Не знаю, право, как я справлюсь, и теперь все это меня очень заботит, а главное, нынче хотелось бы к экзамену, даже обязательно нужно, а они все забыли. Труд просто непосильный – заниматься сразу с тремя отделениями. Нужно, как говорится, навостриться, а у кого мало практики и знаний, запутается, подобно мне. От всех забот и неудач я злюсь на весь свет, не то, что злюсь, а и сама не знаю что. Недаром О. М. весной говорил, как я к ним приехала, что у меня появилась в лице анемия. Я о анемии не знаю, но думаю, никакой мысли в моей физиономии не стало; не знаю и того, принято ли такое выражение, ну да все равно. Всего досаднее то, что еще в прошлом году можно бы представить хоть одного к экзамену, но и того в П. отобрали. Домой придешь, так ни за что не хочется приниматься и чувствуешь себя как будто не на своем месте. Как будто я ненадолго на квартире, а потом. У нас хорошая старушка-сторож: метет полы, стирает с досок, которых в классе две, топит печи и т. д. Я с ней душу отвожу иногда. Хочу и по вечерам с ней сидеть в школе, где теперь устроила себе свою комнату: поставила стол, табурет, две скамьи для сиденья. И я их поставила в ряд, чтобы прилечь, как угорю, или так [голова] разболится, что часто случается, а также и угорать приходилось. Ожидаем гостей: Петра Кузьмича, которого я ненавижу, и Кешу, а может быть, и Саша скоро приедет: Клашу привезет опять учиться.

17 ноября

Господи, что это случилось. Я даже понять не в состоянии, а главное, после того приема и чувства-то мои к этому человеку вовсе не такие, чтобы давать слово. Да в том-то и дело, что я теперь сама себя узнаю, свои дурные стороны. Ах, вот еще, на что я способна. Господи, какая я низкая: хотела отомстить тем, чтоб дать человеку опять надежду, и с тем, чтобы посмеяться, отомстить новым отказом, когда он уверится, что это не обман. Так ведь это низко, гадко, да этим нахала не проучишь, и только себе это, верно, я нажила неприятность: он не успел уехать, и давай по всему ачинскому округу хвалиться; да это еще ничего, а поездка моя в Чебаки еще хуже доказывает мою трусость: я испугалась, что он едет в Томск, где его адрес я не знаю, а то я хотела в Чебаки следом письмо послать. Как все гадко, скверно, и все от моего легкомыслия: нельзя так серьезно шутить и играть серьезным. Положим, я достигла цели, но это мне дорого стоит. Во-первых, я теперь мучаюсь, как я гадко поступила, пусть он навязчив и дурной человек, но это только указывает то, что и я, мстя ему, равняю себя с ним. И какой бы он ни был, а мне непростительно так поступать, нельзя быть такой легкомысленной и школьничать так, а ведь я не подумала тогда о последствиях, могло и так случиться, что я принуждена бы была сдержать слово. Да еще ведь он может по делу счесть, что я все это серьезно, и признаться стыдно, да ведь и действительно, кто его знает, шутка ли это была с моей стороны. Это я только сама так думаю, что против своей воли я так поступила гадко, потому что зла была, и потом, да черт знает еще почему, только одно знаю, что я его с момента его приезда к нам в день маминого Ангела от всей души презираю. Мне стыдно самой себя, я и себя презираю, да, Господи, я просто не постигаю, как могло все это случиться, и, чтобы больше не мучить себя, я не стану вспоминать и писать.