Бабушка, Grand-mère, Grandmother... Воспоминания внуков и внучек о бабушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX-XX веков - Елена Лаврентьева

Боже мой! Что же Митя ничего не пишет? Это мне хуже всего. Здоров ли? Неужели, о Боже! Нет, я не хочу верить, чтобы он оставил без ответа моих писем, неужели он не поймет меня? Неужели не видит, что я одного его люблю? Неужели я бы стала откровенно ему писать, если б не питала к нему уважения и считала бы его только выгодным женихом? Не могу я его обмануть и мирюсь даже с отказом с его стороны, только не это холодное молчание, которое выражает презрение и убивает окончательно меня. Я до того уже дошла, что подозреваю немного писаря во вскрытии моих писем, хотя ему нет надобности так поступать.

А просто увидела, какой он дурной человек и на что способен, ну и нахожу причины. Боже! Дай мне силы и терпения. Этот случай помог мне оценить Митю и еще больше любить его.

8 февраля 1897 года

Третьего дня получила от Мити два письма, а сегодня видела его во сне: будто мы с ним собираемся куда-то ехать по железной дороге. Поезд скоро отходит, и Митя надевает на ходу шинель, чтоб идти за билетом на вокзал, а идти до вокзала версты полторы, у меня же ничего не готово. Когда Митя ушел, то я начинаю ужасно торопиться зашивать какие-то два чемодана и все не могу зашить, досадую, что не могу, боюсь опоздать и на Митю сержусь, что не предупредил об отходе поезда да не помог мне приготовить чемодан. Ужасно волновалась, страшно было, что я могу остаться, а он уедет один. Наконец он вернулся и рассказывает, что ссорился с кем-то на вокзале, а пассажиры третьего класса сказали про него: «Если он вернется, то мы его наругаем». Говорит, сам смеется, а я довольна более тем, что он тут, а не тем, что удалось взять билеты, мне вовсе и ехать-то не хотелось, а только чтоб Митя тут был.

11 февраля 1897 года, вторник

Много есть чего написать.

Сегодня нечаянно против обыкновения приехал областной наблюдатель. У нас начался первый урок. Папа ушел с третьим отделением в другую комнату, чтобы мне не мешать заниматься и ему чтобы тоже не мешали. Я не видела, как он (наблюдатель) прошел, и занимаюсь себе, потом ребята пришли в класс и уселись, перешептываются, но это меня не удивило, думала, что это пришел мужик к папе, поэтому дала третьему отделению работу, а сама продолжаю заниматься. Но потом почему-то меня вдруг любопытство взяло, что папа не ушел из школы, а ребят отправил от себя. Пошла туда и вижу, сидит Смиренекий, наклонившись, что-то пишет, волосы у него рассыпались, как грива, и лица не видно, да поэтому-то он меня и не видал, а я воспользовалась этим и ушла к себе преспокойно, не поздоровавшись. Странно, я раньше боялась, когда узнавала, что придет наблюдатель, а тут нисколько, только неловко было, что у нас в школе грязновато. Со мной любезен, с ребятами строжился, что руки грязные да тетради вверх ногами пишут. Руки мыть я их уж снегом заставляла, но и это не помогает, просто беда с этой грязью.

Завтра пойду на свадебный вечер к Елизару Прохоровичу. Он женит сына Петра, берет невестку из Солгона. Венчать будут с певчими.

<…>

А вечер, вечер-то какой будет, с музыкой и не по-крестьянски, молодые будут присутствовать на вечере, а то ведь у них иное обыкновение. Я все хочу как-нибудь описать здешние свадебные обычаи и обряды, да боюсь, что ничего не выйдет: не знаю песен и так-то еще не все знаю.

16 июня, понедельник

Прескверный был вечер у Елизара на свадьбе. Грязь и теснота – вот что сильнее всего бросалось в глаза. Не хочу говорить, что так же было, как у Савелья на пирушке, – Григоровича. Молодые и поезд – все сидели за столом. Изба была полна народу, так что мы едва могли пробраться в следующую комнату, но какой вид имела эта вторая комната! Пустые бутылки по окнам, на кровати и по лавкам навалена одежда поезжан и других гостей, везде сор и беспорядок, тут и стол с самоваром, и чайная посуда – одним словом, эта комната никак не могла служить для гостей. Из толпы, которая наполняла первую комнату, выступили две женщины и принялись величать бояр охрипшими голосами, а все песни выходили на один мотив. За это они получили от бояр и других гостей мелкую медную монету.

Ф. Г. Тарасов (муж Анны Петровны)

А все-таки я во все время этой свадебной гулянки принимала участие.

Вчера прогостила Вера день в Алтате, чему я очень рада была, хоть сходили гулять к Чулыму. А то и гулять не с кем. Мама и Петр Кузьмич уехали в Красноярск. Я бы, конечно, могла ехать с мамой, но главная причина: у Нюрочки глаза болят, да боюсь, что Фатюша [Ф. Г. Тарасов, муж Анны Петровны, преподавал греческий язык и латынь в духовной семинарии. – Н. Р.] еще выгонит, пожалуй, ведь он интеллигентный господин, а такие люди, когда справедливо негодуют и возмущается их благородная душа, способны и выгнать, не то мы, возмутительные, мы трусим и не то что выгонять и противоречить боимся, да и не хочу доводить человека до подобной глупости, а унижаться, т. е. не противоречить, я не могу. А Анюта все-таки не пишет, догадываюсь, что это его настояние. Вчера мы проиграли в карты до 11 часов у Маши, поэтому пришлось ночевать там, а сегодня голова болит и скучно, противно. Начинают красить ограду, только ворота еще не готовы. Сильно заботит и озлобляет меня постановка школьного дела. Во сне часто вижу я эту школу. Противно и досадно. Так бы и разорвала эту тетрадь, изломала бы ручку и все, что ни попало. Ах, как все глупо, и больше всего я сама.

<…>

30 июня, понедельник

Нет мне радости,

плакать хочется.

Неужели в Алтате ничего нет краше и лучше сплетен. Хочешь сделать добро, но, положим, это еще не горе, что не хотят понять да не ценят стараний, это, думается, со многими бывает. Пусть высказывают недовольство, что в здешней школе не выучиваются, но я знаю, что не я тому виной и т. д. Мирюсь с этим, потому что не я одна, может быть, терплю подобные неудачи. Но сплетен не выношу. Я хочу жить и поступать, как хочу. Отчет никому давать не буду, не хочу подчиняться алтатским правилам и понятиям. Если у меня есть потребность развлечься, нахожу человека, с которым можно хоть поболтать, то для святош не пропущу случая удовлетворить себя хоть болтовней. Хотелось бы что-нибудь получше написать, вижу сама, что нехорошо всегда так думать и писать. Но что же поделаешь, когда нет здесь ничего лучше, все оглупели, отупели и тоже, конечно, иногда досадуешь, рвет тебя сожаление и досада, кажется, на части, а то найдет отупение, так уж ничего не чувствуешь и даже боишься уж людей, начинаю дичать окончательно.

Вчера папа именинник. Целый день накануне готовили, думали, что хоть кто-нибудь придет, а никого, а мне досадно. Думаю, и наплевать, когда готовится и нет никого, и, наоборот, своих угощала обедом – вышел на славу, все прекрасно удалось. После сели играть в винт и играли до одиннадцати часов. Сегодня, конечно, прибирала все. Не хочется писать. Вспомнила, что есть хочу, а взять негде, ну хоть печенье возьму, в голове все-таки шумит и звенит.