Золи - Колум Маккэнн

Он сжимает пальцы в кулак, кашляет в него и говорит:

— Вас трудно отыскать.

— Меня?

— Первый раз я столкнулся с вами, читая статьи о других писателях — о Татарке, Бонди, Странском, знаете?

— Да-да, — говорит она, и ей кажется, будто закрыли все окна сразу.

— Я не знал, что вы будете здесь, — говорит он, почти заикаясь. — Я полагал… — он смеется таким смехом, каким обычно заполняют неловкую паузу. — Если бы не Штепан, я бы ничего не узнал.

Он закуривает сигарету и разгоняет ладонью клубы голубого дыма. Золи следит за траекторией, которую описывает сигарета, двигаясь к его губам, за движениями ладони в воздухе, за быстрыми пальцами. Кажется, будто слова вспышками вырываются из его рта. Он говорит о Словакии, о тяжелых испытаниях, выпавших на долю цыган, о том, какое это имеет значение для европейской интеграции. И вдруг он переходит на Братиславу, рассказывает о доме-башне, названном «Пентагоном», о граффити на лестнице, о теневых дилерах. «Что за дилеры?» — думает она. Еще что-то о выставке, о воскрешении стихов Странского.

«Странное слово — „воскрешение“. Странскому бы оно не понравилось», — думает Золи. Но сама мысль о нем, воскресшем, будто проносится над садами Будермайса.

Журналист прикасается к ее локтю, и она хочет сказать: «Нет, пожалуйста, оставьте меня в покое, я гуляю по саду, я не там, где вы думаете, меня нет». Но он пускается в рассуждения о поэзии, об одной из ее старых песен, что-то о дупле липы.

— Я искал среди стихов Странского, — говорит он, — и обнаружил «Кредо», а потом маленький сборник, они странные, эти стихи, редкой красоты, пыльные старые книжки.

Ему сказали, что эту книжку можно найти у букинистов, она окружена своего рода культом, это голос, доносящийся из старых времен. А затем он снова произносит это имя — Штепан. Штепан помог ему. Он тушит сигарету в блюдце на столе. Она смотрит, как дым поднимается и образует завитки.

— Штепан, — снова повторяет журналист и упоминает о фотографии, на которой Золи стоит у рояля в отеле «Карлтон», восхищается ясностью этой фотографии, ее красотой. Больше всего Золи сейчас хочется наклониться и залить водой курящуюся сигарету, погасить ее, но чем дольше она смотрит, тем выше поднимается дым.

— Свон? — спрашивает она.

— Да.

— Стивен Свон?

— Ну да, конечно, — подтверждает он.

Золи тащит по ковру стул и опускается на него. Тянется к стакану с водой, подносит его к губам. Она не знает, чей это стакан, и поворачивает его, прежде чем начать пить. Пить из чужого стакана запрещено, но она тотчас ощущает холод воды в горле.

На другом конце зала из тени выступает человек с бледным лицом.

— На приеме, — говорит журналист, или, может быть, ей это только показалось.

Она чувствует, что его голос направлен куда-то в сторону, мимо нее, за нее. Как будто в ушах шумит ветер, слова не имеют смысла, фразы разваливаются на части. Журналист наклоняется, серьезный, пучеглазый, дышит на нее табачным перегаром.

— Я встретил его сегодня.

Он встает перед ней на колени, положив руку на ее стул, и она чувствует вес другой его руки у себя на запястье.

— Госпожа Новотна? — спрашивает он.

Она поднимается со стула. На другом конце зала, глядя на нее, стоит, словно олицетворение молчаливой печали, Стивен Свон.

Золи думает, что, должно быть, ошиблась, что это какая-то игра сознания, что это просто кто-то похожий, что упоминание его имени наделило кого-то другого его обликом, что она в полуобморочном состоянии и он мерещится ей, что время сдвинулось, потрескалось и осыпалось осколками. Этот человек — Свон ли это? — смотрит прямо на нее, одна рука опущена, деревянная трость в другой. На нем красивый серый костюм. Волосы, вернее, то, что от них осталось, седые. Они окружают блестящую лысину. Глаза обрамлены тяжелыми веками. Лицо худое, лоб в морщинах. Он не двигается. Золи смотрит по сторонам, ищет, куда спрятаться. Она дышит так, словно тонет. Она ищет глазами дочь, хватается за спинку незанятого стула. «Уходи, — думает она. — Пожалуйста, уходи. Исчезни». Музыканты на сцене громко играют, широкий взмах смычка вызывает у нее дрожь.

— Простите, — говорит она журналисту.

— Я просто подумал, не сможем ли мы поговорить…

— Я должна идти.

— Может быть, как-нибудь потом?

— Да-да, потом.

Человек на другом конце зала — это Свон, сомнений больше нет — идет к ней. Он ступает скованно, прихрамывает, опираясь на трость. Его тело движется в складках костюма, которые сжимаются и расправляются, будто серая шкура какого-то странного зверя.

— Мы все соберемся вместе, — говорит журналист.

— Да, конечно.

— Встретимся здесь?

Она вдруг останавливается и поворачивается лицом к журналисту, смотрит в его круглое лицо и отрывисто бросает:

— Простите меня, пожалуйста, мне надо идти.

Краем глаза она следит за Своном, складки его шеи исчезают в складках пиджака. Секунду она думает о расходящихся занавесях.

— Не подходи, — шепчет она и отталкивает с дороги высокую спинку стула. Между ними три стола. — Нет, — она хватает ткань своего платья и комкает ее. — Исчезни, — тихо говорит она. — Уйди, — два стола, и вот он уже стоит перед ней и спокойно, тихо произносит свое имя:

— Штепан, — как будто он наконец стал вполне словаком, как будто всегда им был, но потом поправляется, может быть, вспомнив что-то настолько старое, что могло бы быть высечено на могильной плите: — Стивен.

— Я знаю, кто ты, — говорит она.

— Золи, может, присядем?

Сейчас она хочет только кресло, сплетенное из лозы. Сидеть в нем, глядя на закат в долине, состариться и умереть, вот чего она хочет, да, и умереть рядом с Энрико.

— Нет, — отвечает она.

Свон пытается улыбнуться, но улыбки не получается.

— Я не могу тебе сказать, как… я… я… — говорит он, как будто пытается вспомнить словацкое слово, которого, возможно, никогда не знал, — я так счастлив. — При этих словах с его лица сходят краски. Он достает из кармана ручку, рассматривает ее, нервно крутит в пальцах, его бледные руки трясутся. — Я думал,