Микаэл Налбандян - Карен Арамович Симонян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В тот день Александр Герцен, как обычно, проглядывал почту в своем кабинете. Взяв «Московские ведомости», он увидел в них манифест. Герцен пробежал его начало, сильно дернул за шнур звонка, не выпуская из рук газету, бросился с ней на лестницу и громко крикнул своим звонким голосом:
— Огарев, Натали, Наташа, да идите же скорей!..
В одну минуту сбежались все домашние, догадываясь, что произошло нечто чрезвычайное, но, судя по голосу Герцена, хорошее.
— Садитесь все и слушайте, — сказал Герцен и стал читать манифест. Голос его прерывался от волнения, поэтому он передал газету Огареву: — Читай, Огарев, я больше не могу…
Огарев дочитал манифест своим спокойным тихим голосом. Ликовал он не меньше Герцена, однако сумел удержать себя в руках.
Потом Герцен предложил Огареву вместе прогуляться по городу: ему нужно было воздуха, движения… Огарев предпочитал прогулки в уединении, но тут он охотно принял предложение друга.
В тот же день решили торжественно отметить столь великое событие в жизни России. Воодушевленные домашние Герцена сшили разноцветные флаги, готовили фонарики, многоцветные стаканчики для иллюминации дома. На два больших флага нашили из белого коленкора надписи: «Освобождение крестьян в России 19 февраля 1861 года» и «Вольная русская типография в Лондоне».
В назначенный торжественный день с раннего утра стали собираться гости. В основном это были русские и поляки. С опозданием приехал только Тхоржевский. Приехал и принес черную весть: в Варшаве русским солдатам приказали открыть огонь по манифестантам…
— Что??. — вскричал Герцен.
— Не может быть! — закричали другие.
Тхоржевский показал им снимки убитых, только что переданные из Варшавы.
Герцен побледнел…
…Слуга сообщил, что обед подан. Гости и хозяева спустились в столовую. Все были подавленны — и русские и поляки. Обед прошел тихо. Когда подали шампанское, Герцен встал с бокалом в руке и провозгласил тост за Россию, за ее преуспеяние и благоденствие.
— Господа, — под конец сказал он, — наш праздник омрачен неожиданной вестью: кровь льется в Варшаве, славянская кровь, и льют ее братья славяне!..
А через несколько дней Герцен записал: «Праздник наш был мрачен… рука наша опустилась… Преступление слишком свежо, раны не закрылись, трупы не остыли… Выпивши за освобожденного русского крестьянина, без речей, без шума, мы предложили один тост: за полную, безусловную независимость Польши, за братское соединение русских с поляками!»
Тем не менее вечером дом был освещен, над Орсет-хаузом развевались флаги. К приехавшим утром гостям нрибавились итальянские эмигранты с Мадзини и Саффи, французские, среди которых выделялись Луи Блан и Таландье, немцы, англичане и много незнакомых русских и поляков.
…От глаз Микаэла не ускользнуло, что среди гостей Орсет-хауза, друзей, знакомых и почитателей лондонских пропагандистов бывали и люди подозрительные, во всяком случае, не внушающие доверия.
Хозяева, естественно, догадывались, что среди посетителей наверняка окажутся и шпионы. Но что они могли поделать?! Иногда им удавалось распознать агентов Третьего отделения, как это случилось, например, с неким господином Хатынским.
Ему удалось напроситься в Орсет-хауз, и однажды он в гостиной вдохновенно рассказал о том, как тепло и сердечно приняли его моряки, узнав, что ему довелось встречаться с самим Герценом. Господин Хатынский решил переночевать на корабле, и моряки вместо подушки положили ему под голову «Полярную звезду» и «Колокол»…
Но таких нелепых детских вымыслов оказывалось слишком мало, чтобы завоевать доверие обитателей Орсет-хауза. Надежда Огарева-Тучкова почувствовала какую-то смутную антипатию к господину Хатынскому, почивавшему на «Колоколе» и «Полярной звезде», и сообщила о своих подозрениях мужу. А еще через несколько дней из Петербурга пришло письмо, в котором их предупреждали, что господин Хатынский служит в Третьем отделении. Итальянские революционеры, узнав об этом, порешили в своем кругу отрядить троих для неусыпного наблюдения за ним. «Такой бдительный надзор, вероятно, не понравился ему, — сообщает Очевидец, — потому что вскоре он окончательно оставил Англию».
Но отнюдь не все шпионы, проникавшие в дом Герцена, разоблачались так легко. Но тут уж ничего не поделаешь… В те далекие времена все крупные революционные деятели в Москве, Риме, Лондоне, Париже, Варшаве, Берлине и других городах не только проповедовали идеи свободы, но и накапливали опыт практической работы. Крупицы этого опыта приносили победы, но чаще приводили к серьезным ошибкам и поражению. Очень часто они простодушно и наивно выдавали себя, проваливая и своих людей, и свое дело… Накопленный опыт им самим помогал мало, но зато им должны были воспользоваться грядущие поколения революционеров.
Чем больше расширялся в Лондоне круг единомышленников Микаэла Налбандяна или в крайнем случае сочувствующих, тем обширнее становились его планы.
Он не только продолжал укреплять свои прежние знакомства, но успевал налаживать новые связи. Микаэл лихорадочно занимался организацией свободной армянской печати, и естественно, что часть своего времени он уделял освоению опыта «Вольной русской типографии». А еще надо было писать…
Когда он успевал все это? Однако же успевал. Где бы он ни был, как бы ни был занят, как бы ни страдал от своих проклятых болезней, он успевал и действовать, и писать, и общаться с людьми, и знакомиться с условиями общественной жизни, и интересоваться новыми для себя отраслями знания.
Все эти лондонские недели он не переставал заниматься и вопросом Ованеса Чамурчяна.
Посланное редактору «Мегу» письмо сильно раздражило поклонника магии и демонов, особенно же те строки письма, где Налбандян утверждал, что «люди вышли из рук творца равноправными». Их и выбрал Ованес Чамурчян, чтобы в своем ответе объявить своего оппонента «мотающимся по Европам социалистом или красным республиканцем», что, между прочим, было истинной правдой. Однако бывает такая правда, говорить о которой равнозначно явному предательству.
Нападая на Налбандяна, Чамурчян, как это характерно для людей продажных, трусливых и подлых, представлял дело так, будто сам редактор «Мегу» вообще не имел отношения ни к письму, ни к Микаэлу Налбандяну.
Нетрудно разгадать этот коварный шаг Чамурчяна, который и ранее использовали враги, чтобы оторвать Степаноса Назаряна
