Алов и Наумов - Любовь Алова

У Алова был неистощимый запас знаний о войне. Его рассказы, исполненные глубокого понимания человеческого характера, богатые неожиданными подробностями и деталями, юмором, были необыкновенно сочны и правдивы.

И я, даже если бы работал один, я бы все равно снял фильм о войне. Для меня это тоже была необходимость. На фронт я не попал: когда война началась, мне было тринадцать лет. Но, как известно, самые сильные впечатления – детские и юношеские. У меня они совпали с войной… В октябре 1941 года я был в Москве и видел страшные дни паники, лихорадочной эвакуации, видел бомбежки.

Что же касается фронтовиков, каким был Алов, то ничего даже отдаленно сравнимого по силе воздействия с фронтовыми впечатлениями в их жизни не было. Война была их судьбой, и молчать о ней – значило идти против судьбы. Но вот что поразительно: все фронтовые рассказы Алова, знавшего войну до косточек, были байками, очень смешными, порой грубоватыми. Видимо, подсознательно работало «вытеснение» – память стремилась отторгнуть трагическое, ведь постоянно жить в его власти невозможно.

Символы «Мира входящему» Деревянный крест на могиле неизвестного солдата дал росток

Кстати, в «Мире входящему» мы уже сознательно стремились соединить драматическое и ироничное. В то время итальянские неореалисты могли позволить себе показать смешное даже в чем-то высоком. У нас же это не было принято. Трагикомедий, тем более о войне, не делали. Первые осложнения возникли еще до начала съемок.

Перед самым отъездом в экспедицию нас пригласил тогдашний министр культуры Н. А. Михайлов.

Он не выговаривал букву «р», и от этого речь его казалась плавной и вкрадчивой.

– Товаищ Алов и Наумов. Я слышал, мы собиаемся снимать что-то поо беэменную немку? Ну зачем вам немка, да еще беэменная?..

«Мир входящему». День Победы. В роли Шуры Ивлева Александр Демьяненко

– Да, но… Николай Александрович…

– Нет, ты послушай, товаищ Алов и Наумов, что я тебе скажу. Бог с ней, с немкой. Вот лучше о чем снять. Пъедставляешь себе, ученик учится в школе – хоашо учится, товаищ Алов и Наумов. Кончает школу с отличием и не идет в институт, а идет аботать на завод. И хоашо аботает. Вот сюжет!

– Да, но у нас уже билеты. Мы на днях уезжаем в экспедицию… Начинаются съемки…

– Билеты можно пъодать, – резонно заметил Николай Александрович.

Мы вышли от него удрученные и встревоженные. Неужели вновь начинается время «мастеров подготовительного периода»? Ситуация повторялась, но мы сами были уже не те. Опыт шестилетней работы в кино приучил нас быть готовыми ко всему.

– Никому ни слова, нужно срочно уезжать из Москвы, – сказал мне Алов шепотом, хотя мы были одни. – Авось его снимут.

Наша съемочная группа никак не могла понять той страшной спешки, которую мы развили.

Мгновенно уехав в экспедицию, мы начали съемки. В общем, полулегально.

Алов оказался прав: когда мы закончили фильм, в кресле министра культуры вместо Николая Александровича Михайлова уже была Екатерина Алексеевна Фурцева. Впрочем, выпустить фильм оказалось значительно труднее, чем запустить. Он вызывал яростные споры. Противники упрекали нас в пацифизме, в «затрапезности» показа войны, в «нетипичной ситуации», во «всепрощении» и во многих других мыслимых и немыслимых грехах. Во время одной из многих «воспитательных бесед» Фурцева даже бросила нам упрек в том, что в нашей картине грязные, прожженные и просоленные от пота шинели. «Ну где, где вы видели такие шинели?» – говорила она нам. Помню, как побелел на лице Алова тонкий шрам, похожий на подкову, – след осколка, и он тихо сказал: «Екатерина Алексеевна, это вы видели шинель с Мавзолея, а я в этой шинели протопал все четыре года». Для Алова-фронтовика и Алова-художника шинель была высшей правдой и ёмким художественным символом. Шинель – это не только одежда, но и друг, свидетель правды о Великой войне, которую он сам знал до тонкостей, до молекул.

Алов был человеком мягким, добрым. С ним можно было договориться, он даже мог уступить, но это был тот случай, когда он не мог поступиться даже малостью, потому что речь шла о правде, причем не о случайной, мимолетной правде, а о принципиальном подходе к тому, как искусство должно показывать войну, да и не только войну, а все то, к чему оно прикасается.

«Положительный герой должен быть более привлекательным», – убеждала нас Фурцева. Фильм ей явно нравился, но, как министр, она «не могла позволить», что… «Актер Рыжов, играющий вашего майора, очень похож на товарища Хрущева!» – однажды, не выдержав нашего упрямства, произнесла Екатерина Алексеевна открытым текстом. Как она это разглядела, загадка! В фильме Иван Рыжов сидел весь в мыльной пене, его брили, а он отдавал приказ: доставить беременную немку в госпиталь. Пришлось переснять эпизод: роль майора сыграл артист Николай Тимофеев.

Владимир Наумов Выступление на IV пленуме Оргкомитета работников кинематографии, 1961 год

Фильм вышел на экраны мизерным тиражом, практически вообще без всякой рекламы.

«Народ не поймет…»

Но мы боролись. Как раз в те дни проходил IV пленум оргкомитета Союза работников кинематографии. Помню, делегаты, пришедшие на пленум, были поражены странным зрелищем: по полу ползали две нелепые фигуры – Алов и Наумов. Конечно, никто не предполагал, что мы искали монетку (закатившуюся под лестницу), которая должна была решить, кому же выступать на пленуме. Монетка лежала на орле – выступать выпало мне.

В ЦГАЛИ сохранилась стенограмма того моего выступления на IV пленуме оргкомитета СРК. Приведу выдержку из нее.

«…Представьте себе ученика первого класса, который с восторгом откровения вдруг узнает, что дважды два – четыре. Радость этого открытия поражает душу ребенка. Однако время идет. Постепенно он начинает расти, превращается в дяденьку довольно крупного и плотного, у него оформляется брюшко, он отпускает усы, надевает очки, берет в руки портфель, и вместе с возрастом у него появляется глубокое убеждение, что он до конца, до самых глубин познал математику, хотя, кроме этого далекого детского воспоминания, он о математике не знает ничего.

Нередки случаи, подобные этому, и у нас в искусстве. Частенько мы, дожив, в общем, до довольно приличного возраста, уподобляемся тому мальчику, который мыслил однозначно, школьными формулами первого класса. То, что дважды два – четыре, факт бесспорный, но, пользуясь им одним, невозможно рассчитать траекторию полета спутника. Точно так же, обладая примитивными представлениями об искусстве, невозможно его понять, тем более измерить его глубину.

Представьте себе, что фильм «Чапаев» сделан сейчас, что его никто не видел и вокруг него еще не сложилось общественное мнение. Представьте себе, что такого вот критика одного посадили в зрительный зал и предложили ему дать оценку картине. Из каких предпосылок будет исходить этот критик? Кто такой Чапаев? Чапаев – это легендарный герой Гражданской войны, человек, о котором пишут в учебниках, почти святая личность. А что видит критик на экране? Этот легендарный герой Гражданской войны, человек, о котором пишут в учебниках, отступает, да еще и в подштанниках. Что критик увидит еще? Он увидит, что этот человек, который борется за победу советской власти, не знает, «за какой он Интернационал» – за Второй или Третий. Потом он увидит, что этот герой невоздержан, что он едва не разбивает табуреткой голову представителю Коммунистической партии, Фурманову, и вообще ведет себя кое-как. Такой критик, рассматривая произведение искусства с элементарных позиций, ни к чему не сможет прийти. Дважды два не получится, знакомая формула не выходит. А ведь нередко то или иное кинематографическое произведение мы рассматриваем именно с этих элементарных позиций.

Кинороман «Закон» запрещен. Сценарий «Скверного анекдота» удается пробить

Еще одна беда, которая укоренилась в нас самих, во многих наших руководителях со времен культа личности: это то, что я бы назвал инструктивным мышлением. Есть категория людей, которые все воспринимают чужим умом, их собственный мозг не способен самостоятельно оценить то, что они увидели, а сами они не способны сформировать свой взгляд на вещи, да они и не утруждают себя этим. Они напоминают магнитофон, на ленте которого с чрезвычайной тщательностью записывается высказанная начальством мысль, вплоть до запятых, интонаций и восклицательных знаков, которая при необходимости воспроизводится.

Беда в том, что нередко люди, облеченные властью, считают возможным высказывать свое собственное, примитивное, некомпетентное мнение от имени народа. Но народу нужны солдаты, а не лакеи, которые бы усердно и прилежно повторяли одно и то же вслед за начальством. (Аплодисменты.)

Теперь несколько слов о нашей картине. История ее всем известна, не буду повторяться. Скажу лишь о прокате. Даже если бы мое время истекло, я бы использовал время Алова: мы с ним постановочные получаем пополам, так что я могу использовать и его время! (Смех, аплодисменты.)