Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но Тарковский неплохо помнил другое, важное для себя высказывание Дёмина о его многострадальном «Зеркале», опубликованное в его книге «Первое лицо», изданной в 1977 году: «На скромный сюжетный пятачок стянута наимоднейшая кинотехника – ее хватило бы на пять картин… Техническая виртуозность смяла тихий замысел, звавший к простодушной манере рассказа». И добавлял, уличая Тарковского: «Подспудный эстетизм сказывался и в прошлых работах Тарковского: исподволь – в кадрах едкого «Иванова детства», в грандиозной эпической фреске «Рублева», более откровенно – в камерном чистеньком “ Солярисе”».
Взбешенный юбилейной статьей о себе, написанной именно таким недоброжелателем, как Демин, Тарковский легко и естественно для себя прочитывал ее скрытый смысл: «Понятно. В Москве сейчас сидят и думают – вот мы отпустили Тарковского, а что же это он там себе сидит и делает? Вот тут “им” и понадобилось опубликовать эту по видимости “спокойную”, “объективную” статью в рекламном заграничном издании, поручив написать ее не тем, кто через все заслоны пытался говорить обо мне свое доброе слово, а именно не принимавшему моего кинематографа Демину!». Такую «юбилейную» статью он воспринял как брошенную ему перчатку скрытого вызова, желая возмездия.
Теперь на Западе Тарковский мог высказаться публично, попросив меня сделать с ним интервью на эту тему. И непременно где-нибудь опубликовать. Но… высказаться Тарковский, конечно, мог, но кому было теперь и на Западе интересно публиковать такую статью? Кто мог разобраться в деталях ссоры Тарковского с прессой? И кто этот Дёмин?
Сегодня это интервью Тарковского, его раздраженный тон выражают как его подлинное состояние в Италии, так и степень обиды на, казалось бы, «своих», отсутствие реального взаимопонимания. Поэтому мне кажется важной данная публикация, дополняющая подлинный образ режиссера, не говоря уже о моем давнем обещании ему. А потому спустя столько лет я ставлю перед Андреем Тарковским тот самый вопрос, которого он ожидал от меня когда-то:
Неопубликованное интервью как возвращение долга
– Как вы относитесь, Андрей Арсеньевич, к юбилейной статье, посвященной вашему творчеству и опубликованной в журнале «Советский фильм»?
И живой голос Тарковского, сохранившийся на магнитофонной пленке с 1983 года, отвечает мне:
– Ну, в общем, статья эта кажется мне очень странной… Какая-то безответственная, написанная – ну, как бы это сказать? – недобросовестно. Во всяком случае, мне ясно, что она написана по заказу, потому что автор совершенно не понимает моих задач, не понимает, чего я хочу, не понимает того, о чем он пишет…
Далее Тарковский по ходу нашего разговора заново пробегает глазами текст статьи, которая цитируется здесь с его голоса.
– Ну вот, по поводу снов, которые мне снятся… Пусть это будет на его совести… «Таков этот человек!» – безапелляционно заявляет обо мне Демин. Но как про меня, например, можно сказать: «он весь смятение, порыв, неожиданность»? Кроме того, что это, простите, дикая пошлость, это еще и совершенно не соответствует действительности…
Ну, действительно, о каком «смятении и неожиданности» идет речь, когда Тарковский отчетливо принадлежит той категории художников, которыми владеет идея (им даже отчетливо вербально формулируемая), для выражения которой создается их эстетика, изобретается необходимый язык? Или «неожиданность и смятение» – это мучительные поиски Тарковским выразительных средств, длины кадра, внутрикадрового монтажа и склеивания кусков для выражения смысла картины? Но в этом контексте имеет смысл скорее говорить о графически точной соподчиненности всей сотворенной Тарковским собственной жизни в соответствии с главной его Идеей и Смыслом его творчества. Какие уж тут романтические «неожиданности» и, добавим, «смятение» ума?
– А дальше, смотри-ка, он пишет: «Тарковский делает фильм сам, ему не нужны…» Но каждый делает фильм сам, а если он его не делает, значит, он не режиссер – такова моя точка зрения! Теперь дальше: «ему нужны не сотоварищи, не единомышленники, а только квалифицированные исполнители его воли. Оператору он диктует границы кадра… указания его немногословны»… Слушай, но ведь он совершенно не знает моих взаимоотношений с группой. Наоборот все. И когда мне приходилось выступать перед зрителями и отвечать на вопрос о том, как я работаю над фильмом, я никогда не говорил такой чепухи. А вот если бы Демин соблаговолил поговорить с кем-то, с кем я работаю, то никогда не написал бы сам такую чушь, понимаешь? Как раз мне для работы нужны в первую очередь товарищи и единомышленники, разделяющие мой замысел, то есть ТАКОЕ говорить просто означает ничего не понимать… Я не знаю, с кем он разговаривал… Он ни с кем не разговаривал… Кроме того, совершенно безапелляционно им ставится в кавычки следующая фраза, как будто бы мною ему сказанная: «Талантливому человеку не приходится ничего разжевывать». Я никогда не говорил таких слов! Я не мог так сказать! Потому что для того, чтобы твой товарищ по работе мог понять твой замысел, приходится неделями и месяцами работать с ним вместе, объяснять ему, приучать к моему замыслу, сживаться с ним, как со своим. Я никогда бы не мог себе позволить такую безответственность в работе со своими коллегами…
Он пишет: «Это звучит как приказ: понимать указания с полуслова или, точнее, настроиться на нужную волну, угадать то, что необходимо будущему фильму, угадать его автора, как тень и надежду» —??? Но это уже какая-то мистика. Тут я уже ничего не понимаю. Если мой товарищ не знает, что ему делать, не понимает смысл того, что ему нужно делать, так он никогда не сможет ничего сделать!.. Как я могу рассчитывать на то, что кто-то должен ловить мои слова или что-то угадывать? Ведь я не министр и не председатель Госкино, а мой коллега – не мой заместитель, чтобы ловить и угадывать каждое мое слово. Мои творческие контакты строятся совершенно иначе. Такая оценка моих взаимоотношений с членами группы меня даже оскорбляет. Если бы он поговорил с кем-то из них, то не смог бы этого написать.
А дальше: «Как человек, как художник он прежде всего и главным образом неожиданность». Какая «неожиданность»? И дальше: «…когда один актер бунтовал на площадке… даже те, кто называют свою работу у Тарковского трудной, отнявшей у них много нервов…» – ну, это я согласен: трудная работа! Потому что она у меня для самого себя очень трудная… Что же касается «бунта на площадке»? Что-то я такого не помню, сколько ни
