Повести - Петр Замойский

 — Да, — поспешно сказал я, подавая чашку.

Ее пальцы коснулись моих пальцев. Что тут такого! Вновь — который уже раз! — покраснел я и уже не помню, как взял из ее рук чашку… А чаю‑то мне совсем и не хотелось.

Андрей, уже насытившись, тоже вприщурку уставился на старшую девку и что‑то, видимо, соображал. Я боялся, вот–вот скажет он опять какое‑нибудь слово невпопад. Так и есть! Погладив черные усы, он посмотрел на мать, затем еще раз на девку и буркнул:

 — А хороша у тебя старшая!

 — Чем младшая хуже? — обиделась женщина.

 — Этой расти.

 — У меня все хороши.

 — Коль невеста, замуж пора.

 — Успеет и замужем горя хлебнуть.

 — Какой муж выйдет, — все болтал Андрей. — Бывает, хорошие подвертываются.

 — Сватали ее, не хочу отдавать. Работать некому.

 — Чай, не век держать будешь?

 — Зачем век! Найдется хороший, смирный, работящий, отдадим. Года ее не ушли.

 — Ну, дело хозяйское… Петя, ехать пора.

 — Поедем, дядя Андрей, — быстро согласился я, боясь и в то же время желая продолжения их разговора.

Вышли из‑за стола, помолились, поблагодарили хозяйку.

 — Сколько тебе за угощенье? — спросил Андрей.

 — Давай все, — засмеялась женщина.

Он сколько‑то дал ей. Хотел дать и я, но женщина, увидев, что я полез в карман, предупредила:

 — С тебя ничего. Ты воевал. Я вроде не тебя, а сына Костю угощала.

Старшая вышла в сени. Андрей пошел запрягать. Я стою среди избы и смотрю то на скамью, где она сидела, то на чашку, из которой пила. По–новому представились мне эта изба, и стол, и младшая, и белокурая девчонка, в которой уже видны черты старшей. Где же та? Неужели я ее больше не увижу?

Торопливо выхожу в сени. Сквозь плетень вижу — Андрей отвязывает лошадь, убирает кузов.

Заглянул на крыльцо и невольно вздрогнул. Облокотившись на перила, она стояла там и смотрела в улицу. Она не видела меня. А если бы и видела? Мало ли проезжих людей! Прислонившись к косяку сенной двери, тихо покуривая и сдерживая кашель, я украдкой любуюсь ею.

Чуть ощутимо дует ветерок. Так нежно и тихо ласкает он ее лицо, шевелит на висках светлые волосы, завивает их.

После дождя ярко светит солнце. Всю пыль прибил дождь, и воздух чист и прозрачен, и небо синее, глубокое. Вид улицы совсем иной. Избы как бы поновели, крыши словно только что покрыты свежей соломой, окна светлые.

Нет, мне обязательно надо что‑то сказать ей. Пойти наперекор своей застенчивости, ведь буду жалеть потом, что промолчал. Жалеть? Нет, буду терзаться. Это же она, она! Сердцем, всем своим существом чувствую, что это «она».

И, переборов свою несмелость, самого себя переборов, я шагаю через порог, подхожу к перилам, облокачиваюсь рядом с ней, набираюсь отчаянности и спрашиваю, лишь бы заговорить:

 — Перила мы не сломаем?

 — Они и так чуть держатся, — отвечает она не оборачиваясь.

 — Чинить надо.

 — Дядя хотел, да не собрался.

 — Давайте я починю.

Она смотрит на меня и мельком, мгновенно — на мою руку и ничего не отвечает. Но я напрягаю все свои мысли, не–ет, я молчать не буду.

 — Дома я все делаю. Грабли, табуретки, столы, — хвалюсь я. — А это ерунда. На обратном пути заеду, починю.

 — Что ж, чини. Только лесу нет.

 — Найдем. Поеду мимо березника, срублю.

Она смеется. И тогда я решаюсь спросить, как же ее зовут. Но выходит мать из избы и спрашивает:

 — Елька, напишешь ты Косте письмо или нет?

 — Что‑то не хочется.

Обращаясь ко мне, женщина поясняет:

 — Сноха неграмотна, Санька каракули выводит, а эта — мастерица, да ленива.

«Елька, Елена, Лена, Леночка», — мысленно перебираю я и ни с того ни с сего предлагаю женщине:

 — На обратном пути заеду, напишу.

 — Вот спасибо, — отвечает женщина.

 — А на ленивых воду на том свете возят, — совсем смелею я.

 — И то правда, — соглашается женщина.

 — Вас как зовут? — спрашиваю мать.

 — Ариной кличут.

 — Ариной! Мою мать тоже Ариной зовут. Тезки, стало быть. Заехать, что ль, тетка Арина? Мы раненого из больницы повезем.

 — Заезжайте!

Арина уходит. Я долго молчу. Андрей уже запряг лошадь.

 — Лена, — тихо, чувствуя, как дрожит голос, зову я, но она не откликается. — Лена! — произношу громче.

И она с удивлением смотрит на меня.

 — Ну?

 — Так, я… ничего. Леной тебя зовут… Хорошо!

13

Как мы ехали и что мне говорил Андрей, — никак не мог потом вспомнить. Все мои мысли, чувства там, возле нее. Сколько ласковых, нежных слов нашлось теперь у меня для нее!.. И чудилось, что я давным–давно ее знаю, что не только люблю ее, но уже глубоко привязан к ней и жить без нее совсем не могу.

Перед глазами все теперь в новом свете. И осенние поля, и зеленая озимь, омытая дождем, и далекие леса на холмах, и село, к которому подъезжаем, — все хорошо.

Журавлиный перезвон в выси. Хорошо! Редкие, отставшие от большой тучи клочья. Хорошо! Телеграфные столбы гудят. Хорошо! И дорога хороша, и лошадь хороша; даже болтун Андрей, и тот, черт его возьми, очень хорош!

Мнится мне, что она все еще стоит, опершись грудью о перила на крыльце, и смотрит в улицу, и ветерок все еще колышет ее белокурые волосы, и румянец чуть заметно играет на ее щеках, и глаза немного грустны. О чем она сейчас думает?

 — Н–но, идол! — покрикивает Андрей на лошадь. — Время‑то зря сколько провели.

 — Зря, — шепчу я, — нет, не зря. Вот ты, борода, говоришь это действительно зря.

В пенсионном отделе мне удивительно быстро выдали книжку. Я внимательно прочел в ней историю своей болезни. Очень понятно сказано об отсутствии трех пальцев на левой руке и совсем не понятно, что на указательном у меня нет каких‑то «фаланг».

«Наверное, суставы так называют», — догадался я.

Зашел в казначейство, подал книжку. Кассир внимательно осмотрел ее, что‑то вписал, и вот в окошечке видна его рука, в руке моя книжечка, а в ней деньги. Первая плата за мою инвалидность! Не считая, сколько мне выдали, я иду на базар.

Андрей возле собора; открыл свой воз с валенками разных размеров и торгует. Он весел, торговля идет хорошо.

 — Твои как дела? — спросил он. Я рассказал. — Иди к Ваньке, я подъеду.

Многими корпусами легла больница среди парка. Из здания в здание мелькают люди в белых халатах.

Ваньку я увидел в окне палаты выздоравливающих.

 — За мной?

 — Пора. Гляди‑ка, — показал я ему пенсионную книжку.

На вид он вполне здоров, поправился и, пока я с ним говорил, ни разу не кашлял.

Выехали из города перед вечером, накупив гостинцев. По дороге я рассказал ему почти про все, что произошло без него в селе, но, как мне ни хотелось рассказать ему про Лену, язык не повернулся. Лес. Я вспомнил, что обещался срубить березку на перила, завезти им. Лес почти во тьме. Пока заедешь, да найдешь, да вырубишь, — уже ночь. И стало грустно.

Андрей погнал лошадь, а я, сидя с Ванькой, почувствовал, как он дрожит и задыхается.

 — Что с тобой? — испугался я и положил руку на плечо Андрею. — Потише.

Ваньке холодно. Мы уложили его и ехали уже тихо.

С до боли сжатым сердцем въехал я в это село. Неотрывно смотрел в сторону знакомой мне избы. Темно. Ни у кого нет огней.

«Спит Леночка, — мысленно говорил я, — спит и не знает, что я думаю о ней».

Тихая осенняя ночь. Едем молча. В прохладном безветренном воздухе уже чувствуется приближение зимы. Меня клонит ко сну. Я С ногами забираюсь на телегу, ложусь рядом с Ванькой. Лошадь идет ровным шагом. Равномерно, как сверчок, поскрипывает заднее колесо. И под мерное покачивание, под скрип колеса, под тихий топот копыт и под неотвязные сладостные думы о Лене я засыпаю.

Проснулся от холода. На востоке горит заря. Надо мной чистое небо, почти не видно звезд, лишь одна крупная, желтая, как одуванчик, стоит не мигая.

А Ванька спит. И пусть его спит на свежем воздухе. Так сонного и домой привезем.

 — Где… мы… едем?

 — Да ты не спишь? Скоро дома будем, Ваня, — говорю я. — Ты не зазяб?

 — Есть… немного, — отвечает он дрожащим голосом.

 — Может, промнемся? — предлагаю ему и спрыгиваю с телеги.

Он кивает головой. Андрей останавливает лошадь, я помогаю Ваньке сойти. Как он ослаб! Едва удерживаю его, взяв под руку, и мы тихо плетемся обочиной.

«Эх, Ванька, — с горечью думаю я, — ты ли это? Где же тот удалой Ванька, здоровяк, смельчак?»

Не один год мы пасли с ним коров, дружили, ругались, но никогда не дрались. Это он обучил меня как следует хлопать плетью, он заставлял меня как можно больше есть у богатых «на череду», он смело лазил к попу в сад за яблоками. И курить научил меня он, и о коровьих повадках рассказал он, и многое еще другое преподал мне в жизни вот этот Ванька. Нет, не этот, а «тот»!